Две жизни одна Россия - Данилофф Николас. Страница 38

Давид Моисеевич еще не окончил всех пяти курсов медицинского факультета, когда нацисты совершили свое внезапное нападение на Советский Союз в июне 1941 года. Тем же летом он был мобилизован и отправлен в район Сталинграда. То что он без пяти минут врач, не спасло его от тяжелого ранения. Не прошло и года, как он вернулся в Москву заканчивать учение. Но без левой ноги.

К тому времени, когда мы с ним познакомились, Давид Моисеевич давно уже стал помехой для своего начальства, потому что в течение семи лет безуспешно пытался уехать из страны, чтобы воссоединиться со своим сыном в Израиле. Ему отказывали в выезде под предлогом того, что ему ведомы какие-то государственные тайны, что сам он категорически отрицал. "Перетягивание каната" происходило где-то за закрытыми дверьми между двумя ведомствами: Академией наук и КГБ. Госбезопасность хотела удерживать все секреты, связанные с генетикой, думая об их военном значении. В Академии же прекрасно знали, насколько советская генетическая наука отстала от западной, и, пытаясь проводить более открытую политику, не хотели портить связей с европейскими учеными из-за всей этой истории. На таком фоне Гольдфарб-сын, человек с развитым политическим мышлением, вступил в прямую борьбу за отца, побудив западных ученых, в том числе тринадцать лауреатов Нобелевской премии, обратиться с письмами в его защиту.

К июню 1984 года наступил своего рода кульминационный момент, потому что Академия наук собирались провести ежегодную встречу Федерации европейских биологических обществ, и ее организаторов никак не устраивал бойкот, которому могли бы их подвергнуть из-за дела Гольдфарба. В конце концов, президент Академии обратился в самые высокие инстанции — КГБ отступило, и семье Гольдфарбов было разрешено эмигрировать.

Конечно, началась предотъездная суета. Продавались различные вещи, в том числе инвалидный автомобиль Давида Моисеевича. Восьмого апреля я отправился повидать моего друга, как полагал, в последний раз. Я был рад, что он наконец воссоединится со своим сыном, но знал, что мне будет не хватать моего милого "наставника". Прощание с ним было для меня нелегким, я не представлял, когда и где мы увидимся снова. Он подарил мне редкостную книгу о Гражданской войне в России и портфель, в котором я мог бы ее унести: в Советском Союзе, насколько я понял, не принято носить предметы просто в руках…

И вот теперь раздался этот странный звонок 12 апреля. А четырнадцатого после двухсуточного напряженного ожидания я узнал ошеломляющую новость от зятя старого Гольдфабра: КГБ обвинило Давида Моисеевича в тайной передаче с моей помощью биологических секретных материалов, штаммов, и потому он попросил свою знакомую предупредить меня, чтобы я держался от него подальше. Я был напуган. Едва ли я знал, что представляют из себя эти самые штаммы, мы никогда не говорили с Давидом Моисеевичем на подобные темы. Но зато я знал точно, что всякая передача таких материалов и вывоз их за границу могли считаться серьезнейшим преступлением, за которое нам обоим грозила решетка.

Оказалось, что через два дня после нашей последней встречи Давид Моисеевич был вызван в бело-голубое здание КГБ Москвы на улице Дзержинского. Там полковник Виктор Гусев предъявил ему тайно сделанные фотоснимки, на которых фигурировал я, входящий в его дом с пустыми руками и выходивший потом с портфелем. Гусев сообщил Давиду Моисеевичу о предъявляемых ему в этой связи обвинениях и о том, что выездная виза ликвидируется.

Затевая дело против Гольдфарба, КГБ рассчитывал сразу убить двух зайцев. Если дело доведут до суда, КГБ тем самым докажет всем, кому нужно, включая Академию наук, какой опасной фигурой, готовой на предательство родины, является на самом деле этот еврей-ученый. Одновременно советские люди опять получат предупреждение, что им следует держаться подальше от всяких западных корреспондентов. Если же дело не дойдет до открытого суда, информация, добытая на иностранного корреспондента, все равно ляжет в его досье до следующего удобного случая.

— …Я немолодой одноногий еврей, — говорил Давид Моисеевич полковнику Гусеву, — и нет смысла меня запугивать. Поеду я в Израиль или нет, не имеет большого значения. Жить мне осталось не так уж долго…

Полковник сначала усердно пытался держаться вежливо. Все-таки этот Гольдфарб — ученый-генетик, известный во всем мире, а также ветеран Великой Отечественной, как в Советском Союзе называют Вторую мировую войну, да еще оставшийся без ноги.

— Давид Моисеевич, — говорил ему Гусев, — не думайте плохо о нашей организации. Мы всегда относились к Вам с уважением за Ваш вклад в отечественную науку, и Вы определенно можете рассчитывать на некоторые послабления. Но зачем Вы начали распродавать Ваше имущество — ведь это стыдно. Вы, наверное, все же вскоре уедете из Москвы, но Вы едете на восток, не на запад. Вам многое может понадобиться…

Все это Давид Моисеевич рассказывал мне спустя несколько месяцев. Он продолжал:

— Видно было по этой болтовне, что Гусев чрезвычайно раздражен. Мы покинули здание КГБ под эскортом десяти человек, на трех машинах — белой, серой и черной. Все это ради того, чтобы сделать обыск у меня в квартире. Он начался ранним вечером и продолжался до двух ночи. Они перевернули все вверх дном…

В конце концов они кое-что обнаружили на самой верхней книжной полке: неживые штаммы в закрытых пробирках. Гольдфарб пытался объяснить им, что эти аутотрофические мутанты "Escherichia coli К-12" ничего не имеют общего с национальной безопасностью. Первоначальные образцы он получил от западных ученых и хотел взять некоторые из них с собой в Израиль, где собирается работать в знаменитом Институте Вейцмана. Но все объяснения были напрасны…

Во время обыска Гусев пытался попутно выяснить что-либо насчет американских друзей Гольдфарба, предлагал пригласить меня сюда, в квартиру, с тем самым портфелем. Но Давид Моисеевич отказывался, он боялся, что, как только я покажусь здесь, кто-нибудь из офицеров КГБ подложит в мой портфель любую компрометирующую меня улику.

— Если Вы подумали, что Данилов взялся передать какой-то секретный материал, — спрашивал он Гусева, — почему же не задержали его сразу, на месте?..

11 апреля один из помощников Гусева заявился снова на квартиру к Гольдфарбу и попытался склонить его к сотрудничеству против меня. Ему прелагалась сделка: все подозрения с него будут сняты, если он окажет им "помощь". Видя его несговорчивость, офицер КГБ отвел жену Гольдфарба на кухню и там попросил ее воздействовать на мужа. Чтобы избавиться от "гостя" и выиграл время, Давид Моисеевич наконец обещал подумать. Но когда полковник Гусев позвонил несколько дней спустя, старый профессор сказал ему:

— Да, я принял решение. Мой ответ: "Нет…"

На Западе стало появляться все больше статей, осуждающих советское правительство за преследование выдающегося ученого. Такой взрыв негодования радовал меня: ведь одним из немногих препятствий на пути неограниченного использования советской силы всегда была твердая позиция Запада, и умеренные люди в Советском Союзе ценили возможность воздействия, например, Соединенных Штатов на Кремль.

"Эти наивные американские либералы никак не могут понять одного… — сказал мне как-то некий московский писатель. — Мы всерьез надеемся, что вы сможете образумить наше правительство. У нас отсутствует собственная система торможения. Америка — единственная сила, способная спасти нас от самих себя…"

Лишенный выездной визы, Давид Моисеевич оказался в ужасном положении. К тому же "игры" с КГБ окончательно подорвали его здоровье. И чем дольше он ожидал, когда же начнется, наконец, лечение, которое его сын подготовил для него в Нью-Йорке, тем хуже становилось его здоровье в Москве. Вдобавок к диабету и к болезни сердца, у него развился рак легкого, стало подводить зрение. Понимая, что его научная карьера идет к концу, он все больше уделял внимания внучкам, наново составляя свою библиотеку, чтобы оставить для них побольше книг, которые развивали бы и поддерживали их интерес к русской и мировой культуре.