Две жизни одна Россия - Данилофф Николас. Страница 44

После того как я написал свою фамилию по-русски в конце каждой страницы, меня охватило мрачное настроение. Сергадеев же выглядел довольным: ведь он только что одержал еще одну победу. Он откинулся на спинку стула и, как бы размышляя вслух, проговорил:

— Да, Вы достаточно опытный шпион. — Потом наклонился в мою сторону и спросил небрежно: — Скажите, какую разведшколу Вы кончали?

— Я не шпион и не кончал никаких разведшкол, — ответил я. — После колледжа пошел на дипломатическую работу, но вскоре оставил ее по состоянию здоровья. У меня высокое давление… А что окончили вы?

— Разведшколу, — признался Сергадеев. И, к еще большему моему удивлению, добавил: — А также школу контрразведки.

У меня появилось впечатление, что, признайся я в своей принадлежности к ЦРУ, Сергадеев предложил бы мне сейчас попить вместе чайку и обменяться историями из нашей шпионской жизни.

Но тут же я понял, что за его внешней доверительностью скрывается тайная мысль. Ему нужно было не только изобличить и обвинить меня, но постараться узнать с моей помощью, как и чем отвечают американцы на слежку за ними со стороны КГБ, как уходят от прослушивания, тайного наблюдения за квартирами и прочих рутинных вещей.

Аккуратно сложив листки протоколов, Сергадеев снова откинулся на спинку стула.

— Николай Сергеевич, — произнес он торжественно. — В один прекрасный день Вы вернетесь в Соединенные Штаты и напишете книгу. И в ней Вы разделаете меня под орех. А сами станете национальным героем и заработаете кучу денег. — Он замолчал, ожидая моей реакции. Потом снова заговорил: — Но никто не знает, когда Вы вернетесь! — Он опять сделал паузу и наконец закончил: —Я уже не так молод и, откровенно говоря, не очень надеюсь дожить до Ваших мемуаров…

Я ничего не ответил ему. Но холодок пробежал у меня по спине. Надо отдать должное полковнику: он был мастером подобных сцен.

— Вернемся к фотографиям, которые дал Вам Миша. — Сергадеев продолжил допрос. — Куда Вы их отправили?

Я был удивлен, что он не задал мне этот вопрос намного раньше, и был готов к ответу. Сергадеев демонстрировал мне сейчас, что я обвиняюсь в передаче материалов, содержащих государственные или военные секреты. Тот же вопрос задал мне в свое время Миша во время нашей прогулки. Мой бывший друг был неплохо натаскан.

— Они долгое время лежали у меня в конторе, — ответил я.

— Куда Вы их послали? — настойчиво повторил Сергадеев с нотками раздражения в голосе. Он налег грудью на стол, остро взглянул на меня, прикрикнул: — Вы передали эти фотографии в вашу резидентуру, в ЦРУ? Так? Отвечайте! Признаете?

— Нет!

— Тогда что же Вы с ними сделали?

Я не собирался говорить Сергадееву, что отдал снимки одному туристу, чтобы тот вывез их из страны. Если бы я сказал это, полковник повернул бы таким образом, что я передал их агенту ЦРУ.

— Я уже говорил Вам, — ответил я, — фотографии получились не слишком хорошо и вряд ли их взяли бы в моем журнале. Поэтому я не торопился отсылать их в Вашингтон и забрал с собой, когда поехал туда в отпуск в августе. Они были у меня и на таможне.

Сергадеев поглядел на меня с недоверием, но оставил эту тему. Нужного ему ответа он не получил и больше уже не возвращался к своему вопросу.

Затем он избрал совершенно новую тактику.

— Николай Сергеевич, — сказал он, — Вы хотели знать, благополучно ли добрался до дома Ваш сын. Не желаете позвонить жене?

Его слова ошеломили меня. Что скрывалось за этим предложением? Он уже говорил мне за день до этого, что Калеб вернулся домой в полном порядке. Я просил его узнать об этом у Руфи, когда она звонила насчет очередного свидания. Может, он хотел, чтобы я рассказал ей о сегодняшнем внеочередном допросе и таким образом дал понять, что советские власти не оставляют намерения вести дело к скорому суду? Кто знает…

Я поднялся.

— Значит, можно позвонить?

Полковник утвердительно кивнул и пригласил переводчика из соседней комнаты.

Было около полудня. Я отошел от длинного стола, подошел к маленькому, где стояло три телефонных аппарата. Я поднял трубку одного из них и набрал номер своего бюро. Мне ответила Руфь.

Я поздоровался, услышал, как она протяжно сказала: — Это Ник…

Давая тем самым мне понять, что рядом с ней находится Гэри Ли из "Вашингтон пост", и она хочет, чтобы он от меня услышал все, что можно, и передал в своем очередном сообщении.

Я объяснил сначала, что Сергадеев разрешил мне позвонить и узнать, как себя чувствуют дети. Это несколько озадачило Руфь, и она сказала:

— Я передала ему все про это, когда говорила с ним вчера.

Потом она стала рассказывать о возрастающем возмущении в Соединенных Штатах. Я отвечал односложно, надеясь, что переводчик и Сергадеев не уловят всего сказанного… Журналисты и друзья со всего мира, говорила Руфь, звонят и выражают симпатии и свой протест.

— Пока еще власти не отключили наш телефон совсем, — продолжала она, — но слышимость стала такой плохой, что говорить почти невозможно.

Я сказал ей, что дело мое движется быстро.

— Они явно намерены довести до суда, — добавил я, — хотя были мимолетные намеки насчет возможности обмена.

Еще я попросил ее выписать из Вашингтона мою медицинскую карту — главным образом, по поводу гипертонической болезни, а также найти в моих записях все случаи, относящиеся к провокациям КГБ против меня лично.

Она поняла, что я уже готовлюсь к возможному судебному процессу и сказала:

— Я сделаю все это, но не забывай, твое дело чисто политическое, а значит, юридически незаконное, и обыкновенная защита в данном случает неуместна. Нужно что-то иное…

Тут она сменила тему и заговорила об укладке вещей к отъезду, чем мы начали заниматься перед тем, как меня арестовали. Наш основной груз пересек советскую границу как раз за день до этого события; правда, некоторые' вещи провезти не разрешили.

— … Ты можешь понять что-нибудь? — вопрошала Руфь в телефонную трубку. — Они пытаются обвинить нас в вывозе из страны наших собственных драгоценностей. Мне позвонили с таможни и хотели, чтобы я приехала к ним в Бутово. Вероятно, планируют завести еще одно дело против нашей семьи. Я ответила им, что чересчур занята и попрошу заняться этим британское посольство. Не могу в данных обстоятельствах тратить на них время…

Руфь сказала так, потому что сохранила до сих пор свое британское подданство. Еще она добавила, в расчете, что ее слова, как и весь наш разговор, записываются на магнитофонную ленту:

• — Пусть они имеют дело не только с президентом Рейганом, но и с правительством Ее Величества.

Угроза, конечно, не устрашит КГБ, но все-таки даст им понять, что мою жену не так легко запугать, не так легко заставить изменить свое намерение придать моему делу как можно более широкую огласку.

В заключение Руфь сказала, что собирается навестить Давида Гольдфарба в Институте Вишневского, куда его положили. То же думал сделать и я, но помешал арест. Состояние здоровья Давида Моисеевича к этому времени стало критическим, однако советские власти по-прежнему отказывали ему в разрешении выехать в Нью-Йорк для лечения. Ему уже ампутировали на почве распространяющейся гангрены примерно пятую часть оставшейся ступни, и теперь речь шла о возможной ампутации всей ноги, но никто не был уверен, что он сможет перенести подобную операцию.

На этой печальной ноте мы закончили разговор.

* * *

В камеру я вернулся в подавленном состоянии… Положение Гольдфарба действительно ужасно… Спускаясь по железным ступенькам в свой блок, я готовил себя к новому всплеску юмора со стороны Стаса. Однако на этот раз он с пониманием отнесся к моему настроению. После того как дверь захлопнулась, мы немного поговорили с ним. Я рассказал о том, как разыскивал в Ленинграде камеру, в которой сидел Фролов, как провел в ней некоторое время за запертой дверью.

Это вызвало у него интерес. Он поведал мне об одном советском журналисте, который попросил побыть в заключении.