Две жизни одна Россия - Данилофф Николас. Страница 50

Фролову не пришлось отбыть полностью все пятнадцать лет каторги: в 1832 году император Николай вновь сократил сроки всем приговоренным. Пребывание Фролова на каторге окончилось на десятую годовщину декабрьского восстания — 14 декабря 1835 году.

Первыми отпускали тех, у кого были меньшие сроки — до шести лет и ниже. Их расселяли небольшими группами в четыре, шесть или восемь человек по отдаленным заброшенным сибирским деревням. И там для них начинались новые, возможно, не меньшие, трудности.

"Закалка, полученная нами на Петровском Заводе, — вспоминал Фролов, — конечно, давала себя знать, помогала переносить многие тяготы. Но некоторые все равно не выдерживали и сходили с ума…"

В июне 1836 года подошла очередь и Фролова с несколькими его товарищами попрощаться с Лепарским. Расставание было, можно сказать, трогательным. После небольшого начального периода, когда узники возненавидели коменданта, их отношение к нему стало быстро улучшаться, и к концу своего десятилетнего срока они прониклись настоящим уважением к генералу. Согласно свидетельству Басаргина, старый вояка был весьма тронут церемонией прощания и, смахнув с лица две-три слезы, проговорил: "Ваши слова благодарности лучшая награда, какую я получил до сей поры. Я отдаю вам должное, господа. Вы все вели себя прямо как Вашингтоны…" (Что говорит о том, что даже в Сибири знали тогда и ценили Джорджа Вашингтона как государственного и революционного деятеля.)

Позднее Фролов описывал свое пребывание в Чите и Петровском Заводе как "жизнь в золотой клетке", но тут же добавлял, что "клетка всегда есть клетка".

И хотя его собственное участие в движении декабристов было совсем незначительным, с годами он становился все больше "декабристом", и с гордостью носил на пальце свое кольцо "Д Г'…

Я часто думал, как бы он отнесся к тому, что эта реликвия может уплыть в Америку? Наверное, предпочел бы все же оставить ее в одном из российских музеев как память о "декабристских" идеалах свободы…

С этим вопросом, на который не было ответа, я уснул наконец на своей тюремной койке.

Глава четырнадцатая

Воскресенье седьмого сентября оказалось для меня еще более напряженным днем, чем предыдущий. Вскоре после полудня меня вновь вызвали на допрос. Захватив записную книжку, я отправился в комнату 215. Как только охранник открыл дверь, я почувствовал, что атмосфера сгущается. Сергадеев был не один. Рядом с ним стоял представительный мужчина в белом свитере с высоким горлом, в хорошо сшитом рыжевато-коричневом пиджаке. Тут же был еще один, более молодой, человек, тоже в гражданской одежде.

— Господин Данилов, — начал Сергадеев очень официальным тоном, — садитесь, пожалуйста.

Полковник указал на стоявший в углу стол размером с детскую школьную парту. У меня пересохло во рту, пока я шел туда и втискивался за маленький столик. Да, непохоже на обыкновенный допрос… В висках стучало, но я был готов к следующему раунду.

Сергадеев выдержал паузу, как бы наслаждаясь моим смятением, затем продолжил:

— Хочу представить Вас генералу… из военной прокуратуры.

Фамилию я от волнения упустил.

Генерал смотрел на меня с нескрываемым презрением. Мне как-то не верилось, что этот человек в гражданском, с таким неприятным выражением лица, может быть настоящим генералом. Он выглядел, скорее, как зажиточный самодовольный крестьянин. Молодой человек рядом с ним был, видимо, его помощник или переводчик.

— Как Вам известно, господин Данилов, — снова заговорил Сергадеев, — по нашим законам Вы можете быть задержаны не более чем на десять дней по подозрению в преступной деятельности. После чего мы должны либо предъявить обвинение, либо освободить Вас.

Сердце мое куда-то упало. Я знал, что сейчас последует.

Сергадеев опять замолчал, глядя на меня поверх очков.

— Сегодня, — провозгласил он, — мы собрались здесь, чтобы предъявить Вам обвинение.

Я всеми силами старался собраться с мыслями. Почему они поторопились с обвинением? Имеет ли это отношение к делу Захарова в Нью-Йорке?

Генерал взял со стола документ и начал читать монотонным голосом…

Советский Союз официально обвиняет меня в шпионской деятельности. Конкретные обвинения следующие:

1. Сбор, согласно инструкции ЦРУ, и передача туда сведений экономического, политического и военного характера, наносящих ущерб Советскому Союзу.

2. Помощь ЦРУ в налаживании конспиративных связей с советскими гражданами.

3. Иная, шпионского рода, деятельность…

Генерал закончил чтение, поднял на меня глаза и сказал:

— Шпионаж очень серьезное преступление против государства, господин Данилов. По нашему закону это действие влечет за собой наказание в виде заключения на срок от семи до пятнадцати лет, а также высшую меру — смерть.

Слово "смерть" подействовало на меня как сильнейший удар в солнечное сплетение. Я не мог и предположить, что мне будет угрожать такое. Мне показалось, что я вот-вот потеряю сознание. В голове все смешалось. Руки, ноги ослабли так, что я перестал их чувствовать. Сердце готово было выпрыгнуть из грудной клетки. Пальцы дрожали.

Голос генерала вернул меня к реальности.

— Я советовал бы Вам оказывать содействие следствию, — говорил этот голос. — Это послужит Вам только на пользу…

Внезапно мысли мои прояснились. Видимо, Сэмюэл Джонсон ¹ был прав, когда писал, что ничто так не концентрирует мысли, как перспектива быть повешенным.

Однако дело принимало очень серьезный оборот, и мое поведение сейчас должно быть соответствующим. Я решил проявить некоторую деловую, так сказать, активность: раскрыл свой блокнот, достал ручку, начал писать. Никаких комментариев по поводу предъявленного обвинения я не сделал, никакой видимой реакции постарался не проявить. Мой ответ обвинителям заключался в сдержанности и внешней пассивности.

Это возымело действие: привело генерала в раздражение.

— Вас не беспокоит серьезность предъявленных обвинений? — спросил он.

— Конечно, я обеспокоен.

Мой ответ прозвучал немного хрипло. Мне было трудно говорить. Но я едва приподнял голову от записной книжки, продолжая делать в ней заметки.

— Для чего Вы просили этого Мишу фотографировать для Вас? — произнес вдруг генерал. — Если Вам так нужны были снимки, обратились бы в редакцию газеты "Красная Звезда", там пошли бы навстречу. Вам не следовало обращаться к неизвестным людям.

Я продолжал писать. Мысль обратиться за фотографиями в газету Министерства обороны была такой же нелепой, как просьба к Комитету госбезопасности сообщить мне сведения о работе контрразведки.

— Ну, и как Вы намерены ответить на обвинение, господин Данилов? — спросил наконец Сергадеев.

Я на минуту оторвался от записей.

— Отвергаю все с начала до конца, — сказал я, глядя ему в глаза.

Оба они не скрывали своего разочарования. Сергадеев поднял телефонную трубку и кого-то вызвал. Через мгновение вошла секретарша, Сергадеев вручил ей обвинение и какие-то свои бумаги для перепечатки. Пока мы ожидали ее возвращения, генерал сидел с края длинного стола, нетерпеливо барабаня по нему пальцами. Я предположил, что беднягу вызвали с дачи, и он мечтает поскорее вернуться обратно, пока воскресный день не подошел к концу.

Секретарша вошла снова. Пункты обвинения были отпечатаны сверху страницы, в середине стоял мой отказ признать себя виновным. В конце листа были строчки, свидетельствовавшие, что мне была дана возможность ознакомиться с предъявленными обвинениями, что я читал и понял прочитанное.

Я очень внимательно просмотрел этот документ: хотел убедиться, что моя подпись не будет означать согласия ни с одним из предъявленных обвинений. Поэтому я решил подписать только последнюю часть документа, подтверждающую, что я его читал.