Две жизни одна Россия - Данилофф Николас. Страница 61

Почти каждый советский человек находится в числе подозреваемых. И почти к каждому может быть приставлен, подослан тот, кто призван его проверить, испытать, привлечь или разоблачить. Однажды в ту же нашу компанию затесался друг чьего-то друга, весьма общительный инженер по имени Валерий. Через какое-то время Валерий поведал мне, когда мы на несколько минут остались в парилке одни, что работает в институте, который занимается разработкой систем наведения ракет, устанавливаемых на подводных лодках. Меня обеспокоили его откровения, и я рассказал о них Юрию. Несколько недель с тех пор мы задавались вопросом, был этот Валерий "подсадным" агентом или просто наивным глупцом, желавшим произвести впечатление на американца. В конце концов мы нашли какой-то повод отказаться от его компании.

КГБ — цепкая, всепроникающая организация, работающая, как и все организации в Советском Союзе, по плану. А планы, как известно, надо выполнять. Поэтому, если один агент терпит фиаско, на смену ему тотчас же появляется другой. Причем выбор может быть порою довольно странный. Так случилось осенью 1984 года, когда я работал над статьей о КГБ и делал для этого кое-какие изыскания. Впоследствии полковник Сергадеев расценил их как шпионскую деятельность.

Как-то утром, когда я вышел во двор к машине, ко мне подошел ожидавший меня там молодой человек довольно растрепанного вида. Он представился племянником Станислава Левченко, майора КГБ, бежавшего в 1979 году из Токио в Соединенные Штаты. Молодой человек пожаловался, что КГБ засадило его в психиатрическую больницу, а теперь не дает устроиться на работу. Он хочет эмигрировать, но ему отказывают в выездной визе. Он сказал, что у него есть документы, подтверждающие все его слова.

То что его появление точно совпало со временем моей работы над статьей о КГБ, выглядело слишком подозрительно, и я попытался от него отделаться. Он несколько дней преследовал меня, прорываясь в мой офис, и я вынужден был в конце концов пригрозить ему милицией, если он не оставит меня в покое. Тогда он закричал:

— Ладно, вы больше меня не увидите! Но я покончу с собой!..

Я не был так уж настроен против него лично. Было видно, что человек действительно немного не в себе, вполне может быть и благодаря определенному воздействию КГБ. Использование душевнонеуравновешенных, а также людей, паталогически непереносящих Советскую власть, один из обычных приемов их работы.

Нередко применяется и другая "наживка" — профессиональные "соблазнительницы", которые подсылаются к иностранным туристам и другим гостям, а когда удается, и к таким "лакомым объектам", как, например, морской пехотинец из американского посольства или шифровальщик из бельгийского.

Однажды, когда я допоздна задержался в офисе ЮПИ ("Юнайтед пресс Интернэшнл"), раздался телефонный звонок и женский голос сочувственно спросил: "Милый, тебе не очень там одиноко?" Я бросил трубку.

В 1974 году, когда я был в Москве, сопровождая госсекретаря Генри Киссинджера, в полночь в моем номере в гостинице "Интурист" зазвонил телефон. "Это Ольга", — проворковал приятный голосок. Наутро я выяснил, что "Ольга" звонила по крайней мере шести журналистам из окружения Киссинджера.

Многие иностранные корреспонденты тратят немало усилий в попытках распознать "руку КГБ". Однако опасность поджидает их не только с советской стороны: западные разведслужбы тоже не дремлют. Обнаружить агентов ЦРУ, действующих под дипломатической "крышей", не менее трудно. Несмотря на запрет президента США использовать журналистов как помощников в разведывательной деятельности, все они считаются полезным I источником информации, к которому следует прибегать. Они могут куда более свободно передвигаться внутри советского общества, нежели дипломаты; и когда они сообщают какую-то информацию, им ведь вовсе не обязательно знать, что беседуют они в данный момент совсем не с дипломатом, а с сотрудником Центрального разведывательного управления.

Но любой иностранный журналист в Советском Союзе имеет постоянную возможность совершить абсолютно непреднамеренный акт шпионажа, потому что многие виды информации, считающиеся совершенно обычными на Западе — например, фотографирование аэропортов или железнодорожных вокзалов — в Союзе относятся к категории запрещенных.

Я знал журналиста, которого, например, свободно могли бы обвинить в действиях, приравненных к шпионажу, потому что его приятель, военный атташе одного посольства, сказал ему, зная, что тот улетает в поездку по Союзу: "Если увидишь в аэропортах самолет ИЛ-86, взгляни, пожалуйста, на хвостовой номер и запиши его". Атташе надеялся таким способом определить количество произведенных самолетов.

Другой мой коллега, сам того не ведая, преступил советские законы тем, что принес в свое посольство подборку газет, которую сделал для него советский приятель. Эти газеты оказались из города, закрытого для иностранцев.

Давнишний корреспондент газеты "Вашингтон пост" в Советском Союзе Даско Додер совершил похожую ошибку. Он показал своему приятелю из американского посольства какой-то документ, связанный с положением в советской экономике и полученный из рук одного официального лица. Документ этот попал потом не только в экономический отдел посольства, но и в ЦРУ. "Мне и в голову не приходило, — писал в последствии Додер в своей книге "Тени и шепоты" — что я сделал что-то незаконное, за что мог быть привлечен к ответственности…"

Делая круги по "медвежьей клетке", я подумал, что Москва похожа на огромное минное поле, о чем многие, видимо, и не догадываются. Иностранные корреспонденты должны тут постоянно прибегать к предосторожностям такого примерно плана: никогда не открывать свои почтовые ящики; никогда ничего не брать из рук советских граждан; никогда не разговаривать с работниками своего посольства… Но, в конечном счете, и эти предосторожности ничему не могут помочь: в тот день, когда КГБ решит арестовать того или иного корреспондента, или кого-либо другого, оно сделает это. Ведь нет ничего легче, чем подсунуть какие-нибудь так называемые "секретные” бумаги, наркотики или оружие, скажем, в тот же почтовый ящик, в автомобиль, в карман пальто. Я утешал себя мыслью, что даже если бы отказался принять пакет от Миши или сжег письмо Романа, КГБ придумал бы какой-нибудь другой способ, чтобы обвинить меня. Если уж они решили непременно посадить меня в тюрьму, то выполнят свое намерение, будьте спокойны…

Через четверть часа после нашего возвращения с прогулки меня вызвали на допрос.

После воскресной беседы и предъявленного обвинения я особенно опасался этого допроса в понедельник. Сергадеев ожидал меня, как обычно, сидя за столом, в своем сером свитере. Кивнув мне, он сразу сказал:

— Звонила Ваша жена насчет нового свидания. Я предложил ей сегодня, но она заявила, что нездорова и лучше это сделать завтра.

— Нездорова? — переспросил я. Неужели это результат перенесенного волнения? Не слишком похоже на нее. — А что с ней?

— Не знаю, — ответил Сергадеев. — Говорит, плохо себя чувствует.

Может быть, полковник лжет? Какую новую игру он затеял?

— А пока что, — продолжал Сергадеев, закурив и выпуская струю дыма, — мне хотелось бы узнать о Ваших взаимоотношениях с Полом Стомбау.

— Стомбау? — переспросил я. — Не знаю ничего. Никогда его не встречал.

Но я знал это имя. Тот самый Стомбау, который был выслан из Москвы в те дни, когда я и Руфь ездили в отпуск в Финляндию.

— Продолжайте, — проговорил полковник, раскрывая папку.

Нас прервал настойчивый звонок одного из четырех телефонов у него на столе.

— Сергадеев! — рявкнул он в трубку и, послушав с полминуты, насмешливо сказал: — Нет, еще не окончили. Возможно, у Вас в Америке дело было бы давно уже в суде. А у нас тут свои порядки.

Он с треском опустил трубку, взглянул на меня.