Две жизни одна Россия - Данилофф Николас. Страница 62

— С тех пор, как Вы сообщили мой номер телефона, отбоя нет от Ваших дружков. Не понимаю, почему это дело кажется им таким уж интересным. — Он попытался умерить свое раздражение и добавил: — Давайте вернемся к Стомбау.

— Но послушайте, я его никогда не видел, — повторил я. — Впервые услышал это имя, когда находился в Финляндии. Тогда же узнал о его аресте, а через несколько месяцев прочитал в газете, что он связан с каким-то советским гражданином.

— С Толкачевым, — сказал Сергадеев, подчеркивая эту фамилию и пристально глядя на меня. — Стомбау обрабатывал Толкачева.

В ту пору я знал о Толкачеве не больше, чем о Стомбау. Единственное, что мог припомнить под нажимом Сергадеева: сообщение ТАСС в сентябре 1985 года о том, что Толкачева задержали при передаче какой-то очень важной секретной информации Полу Стомбау. Но это, как выяснилось впоследствии, когда я вернулся в Штаты, была лишь малая доля истины. На самом деле, Толкачев оказался одним из самых значительных агентов ЦРУ, когда-либо завербованных в Советском Союзе.

"Адольф" — под этим именем он числился в американской разведке — был далеко не рядовым служащим, а занимал весьма высокое положение среди людей, занятых разработкой советской оборонительной программы и ответственных за развитие авиационной радиоэлектроники, радарной и прочих систем. Говорили, что именно он дал сведения ЦРУ о том, что Красноярская радарная установка предназначена не только для слежения за спутниками, а является одной из существенных частей общей космической оборонной системы и создана в нарушение договора с США о системах противоракетной обороны. Контакты Толкачева с ЦРУ начались еще в годы правления администрации Никсона. С помощью миниатюрного фотоаппарата он переснял сотни — возможно, тысячи — технических схем и документов, пока не был раскрыт и арестован. Подобно Олегу Пеньковскому в 60-х годах, Толкачев обратился к шпионской деятельности из идеологических соображений. Напуганный и возмущенный агрессивной военной политикой Советского Союза, он рассматривал Соединенные Штаты как единственную контрсилу, способную противодействовать Кремлю и удержать мир в состоянии равновесия, и не хотел, чтобы Вашингтон был застигнут врасплох. До своего провала в сентярбе 1984 года, когда его выдал Эдвард Ли Говард, бывший агент ЦРУ, начавший работать на Москву, Толкачев снабжал Соединенные Штаты ценнейшей технической информацией, позволившей сэкономить миллиарды долларов…

Даже не зная всех этих подробностей, я бы понял, куда клонит Сергадеев. Полковник намеревался привязать и меня к разведывательной деятельности Пола Стомбау. Это дало бы возможность советскому правительству утверждать, что я представляю из себя еще одно немаловажное звено в шпионской цепочке, включающей Толкачева, Стомбау и кого-то там еще. Такая тактика должна была сослужить двойную службу: дать им перевес в деле с Захаровым и одновременно обратить всеобщее внимание на "грехи" ЦРУ в то самое время, когда КГБ подвергается все большим атакам со стороны Вашингтона в связи с усиливающимся экономическим и промышленным шпионажем.

Допрос продолжался; Сергадеев не оставлял попыток загнать меня в тупик с помощью "хитрых" вопросов.

— … С какими еще сотрудниками ЦРУ, помимо На-тирбоффа и Стомбау, были Вы связаны? — спрашивал он.

— Я не был связан ни с кем из их сотрудников, — ответил я, — потому что не знал и не знаю, кто в нашем посольстве работает на разведку.

Сергадеев недоверчиво хмыкал и называл все новые имена, среди которых были Майкл Селлерс и Эрик Сайтс (два сотрудника посольства, которых выслали впоследствии из Союза по обвинению в шпионаже). Он требовал, чтобы я рассказал о них все, что знаю. Но я не был с ними знаком, о чем и пытался сказать ему, однако он продолжал настаивать на своем.

Наконец я решился прервать его, чтобы хоть немного отдохнуть от непрерывного давления.

Я спросил:

— Вот Вы все время упоминаете Натирбоффа. А кстати, где он сейчас?

— Кто? Мурат? — Сергадеев улыбнулся.

То, что он назвал одного из шефов разведки по имени, показалось мне диким. Словно они были закадычными друзьями. Но в этом сюрреалистическом мире шпионажа и контршпионажа все так смешалось, и люди настолько перезнакомились, что между КГБ и ЦРУ вполне могли развиваться какие-то дружеско-порочные взаимоотношения.

— Эх, Мурат, — вздохнул Сергадеев. — Бедный Мурат. Ему пришлось уехать из Москвы через три дня после Вашего ареста.

Его снисходительное сожаление говорило о том, что он видит в Натирбоффе вполне приемлемого коллегу по профессии, но которому не повезло. Куда же ему тягаться с его собратьями из КГБ?!

Ненадолго отвлекшись от своей основной линии, Сергадеев продолжал свой нажим.

— Николай Сергеевич, — сказал он, — Вы говорите, что не знали ни одного сотрудника ЦРУ. Мне трудно поверить Вам. Скажите наконец правду, где Вы встречали Стомбау?

— Я никогда с ним не встречался.

— Но у нас есть все основания считать, что это далеко не так. — Он помолчал, глядя на меня с любезной улыбкой. — Нам достоверно известно, Николай Сергеевич, — продолжал он, — что Стомбау звонил по телефону отцу Роману и свой разговор с ним начал такими словами: "Я друг Николая"… Откуда мы знаем? Разговор был записан на пленку… Отсюда следует, что Вы приятели и работали вместе. Или есть другие объяснения?

Его слова меня ошеломили. Неужели это могло быть правдой? Стомбау звонил Роману и упоминал мое имя? Нет, Сергадеев наверное лжет! Это очередная ловушка… Но худшее было впереди.

— Это еще не все, — снова заговорил Сергадеев. — Мы перехватили письмо от Стомбау отцу Роману, в котором фигурируете Вы лично… Я Вам прочитаю отрывок.

Он порылся в бумагах, достал фотокопию письма — несколько абзацев на одном листке бумаги. С видимым удовольствием он начал читать:

"Дорогой и уважаемый друг! Мы хотели бы уведомить Вас, что письмо, которое Вы отправили нам с помощью журналиста 24 января, дошло по назначению — туда, куда Вы указали. Мы высоко ценим Вашу работу…"

Во рту у меня сделалось сухо. Значит, КГБ в своем желании взвалить на меня несуществующее обвинение, дошло уже до таких вещей, как придуманные телефонные разговоры и фальшивые письма!.. Никогда еще мне не казалось таким близким и неизбежным мое долгосрочное заключение в тюрьму или в лагерь.

— Оно абсолютно подлинное, — сказал Сергадеев о письме, словно прочитав мои мысли. — В нем даже есть грамматические ошибки. Вам, американцам, жутко трудно даются простые русские слова. Посмотрите на подпись.

Он удовлетворенно хмыкнул, протягивая мне фотокопию.

Да, действительно, имя Михаил было написано неправильно — через "й", вместо простого "и": "Михайл".

— Но как же… — пробормотал я, — ведь Стомбау зовут Пол, а не Михаил.

— Вы, что же, полагаете, он будет подписываться собственным именем? — усмехнулся Сергадеев.

Я ничего не ответил.

— И еще одно… — Выражение лица полковника ясно говорило, что он чувствовал себя целиком на коне. — Это письмо отпечатано на машинке, которая у Вас в конторе.

— Не может быть! — крикнул я. — Покажите!

Я взял письмо из его рук, страшась того, что сейчас, через мгновенье, увижу. Сверху на листе темнело несколько пятен, где фотобумага закреплялась во время печатания. Снимок был сделан хорошо, все буквы в фокусе, нетрудно разобраться в шрифте.

— Это не моя машинка! — снова закричал я со злостью, но и с облегчением. — Здесь буквы меньше и более отчетливы, чем на моей. Не имею никакого отношения к этому! — Я кинул листок ему на стол. — Кроме того, я говорил уже и заявляю снова: у меня нет никаких контактов с людьми из ЦРУ!

Услыхав непривычные эмоции в моем голосе, Сергадеев взглянул на меня с некоторым замешательством. Но тут же обычная уверенность вернулась к нему. Внезапно меня ударила мысль: а ведь он действительно убежден, что я самый настоящий шпион, и искренне верит во все эти истории с письмами и телефонными звонками. Наверное, чтобы упростить для него работу, ему почти ничего не говорят в Десятом отделе Второго главного управления, того самого, что контролирует американских журналистов. В крайнем случае, сообщали некоторые обстоятельства, которые предшествовали аресту — и все. Но ничего о своих собственных агентах. Например, об отце Романе, или о том, как они в течение нескольких месяцев пытались скомпрометировать меня. Таким образом, ему легче дается его роль убежденного в моей виновности и в своей априорной правоте следователя.