Две жизни одна Россия - Данилофф Николас. Страница 67

— Да, вероятно, Вы правы, — в раздумье согласился Сергадеев, прочитав его.

Он положил письмо на стол, посмотрел на стенные часы. Время бежало быстро, уже было около полудня.

— Увидимся сегодня позднее, — сказал он, когда надзиратель выводил меня из кабинета.

Почти весь остаток дня я провел в камере один: Стаса вызвали на допрос, который, как он предполагал, мог стать последним. Я сидел на койке в напряженном состоянии ожидания, но меня так и не вызывали. Минуты шли за минутами, я пытался читать, вставал, шагал по камере, снова садился. Потом услышал дребезжанье тележки, развозившей ужин: значит, было около пяти вечера.

Я не понимал, почему Сергадеев не вызывает меня к себе, но пытался сохранить надежду на лучшее: либо меня уже собираются освободить, либо дело движется в этом направлении. Чтобы не заходить чересчур далеко в своем оптимизме, я сказал себе, что, по крайней мере, будущая неделя в Лефортове окажется для меня спокойной — без этих бесконечных допросов. Потом я переключился на приятные мысли о завтрашнем душе.

* * *

А после ужина меня неожиданно повели на прогулку в "медвежью клетку".

Около семи вечера я вернулся в камеру, но через несколько минут кормушка в дверях приоткрылась и надзиратель рявкнул:

— Данилов, на выход!

Допрос в такое время? Что заставило их изменить распорядок дня?

Всю дорогу до комнаты 215 я пытался сохранить спокойствие. Едва переступив порог, я понял, что наступили какие-то перемены. Полковник Сергадеев был не один, с ним в комнате находился пожилой коренастый мужчина с седыми волосами, по виду какой-то крупный начальник. Он жестом показал мне, чтобы я сел за небольшой стол, тот самый, откуда я выслушивал предъявленное мне обвинение. Я уселся, чувствуя напряжение во всем теле и пытаясь по выражению лица этого человека определить свою дальнейшую судьбу. Хотя на нем был черный костюм, мужчина не выглядел угрюмым или мрачным. Скорее наоборот — в хорошем настроении.

— Господин Данилов, — начал он официальным тоном, — сегодня в три часа дня достигнуто политическое соглашение, на основании которого Вы освобождаетесь из заключения под опеку Вашего посольства. Прошу сейчас же связаться по телефону с Вашим поверенным в делах, господином Комзом, для уточнения деталей.

Со стороны моя реакция была вряд ли заметна. Как и раньше, я делал все возможное, чтобы не обнаружить перед тюремщиками свои эмоции. Но я чувствовал, как все мои мышцы расслабились, по всему телу разлилось ощущение покоя. Надеясь, что и голос не изменил мне и остался твердым, я обратился к анонимному представителю Советской власти с вопросом.

— Могу я узнать, с кем имею честь говорить?

— Это не имеет значения, — буркнул он, подтверждая в который раз удивительную склонность советских официальных лиц к таинственности.

Я набрал номер посольства. Телефон был занят. После нескольких попыток я наконец дозвонился, услышал голос секретаря. С ужасом я подумал, что Комз уже, возможно, ушел, но — нет! — вскоре он взял трубку и просто и весело приветствовал меня, словно ему приходилось ежедневно разговаривать по телефону с Лефортовской тюрьмой. Не теряя времени на расспросы, он сказал, что, согласно договоренности, я должен быть освобожден сегодня в восемь вечера.

Синхронность и согласованность также необходимы в дипломатии, как в фугах Баха. Мое освобождение должно было произойти точно в то же время, что и передача Захарова в руки советских дипломатов в Нью-Йорке.

Затем Комз рассказал мне об условиях моего освобождения. Я считаюсь под его личной опекой; мой паспорт будет находиться у советских властей, и я не смогу выехать из Советского Союза до тех пор, пока дела Захарова и Данилова не придут соответственно к своему разрешению. Ежедневно я должен звонить Сергадееву и узнавать, не нужно ли мне к нему явиться. Но я могу жить в любом месте Москвы и даже свободно выезжать из нее, однако не дальше сорока километров от центра города.

— … До скорой встречи, — сказал на прощанье Комз и повесил трубку.

Я повернулся к Сергадееву.

— У меня две просьбы, — сказал я. — Мне нужно вернуться в комнату за вещами и потом я хотел бы попрощаться с начальником тюрьмы.

— Это Вам будет разрешено, — ответил полковник, — но сначала попрошу дать мне Вашу записную книжку и вынуть все из карманов.

Я внутренне расхохотался, воображая, что он там найдет.

Из одного кармана я вытащил грязный носовой платок, из другого — смятый кусок туалетной бумаги, на которой Стас рисовал какие-то значки, пытаясь втолковать мне, что такое интегральное исчисление. С подозрением глядя на меня, Сергадеев разгладил помятую бумагу и принялся внимательно изучать так и оставшиеся не вполне понятными для меня знаки с явной надеждой узнать, какой же государственный секрет удалось мне выпытать у Стаса. На его лице появилась торжествующая улыбка. Он подошел к железному сейфу, открыл, и в его недрах утонули мой блокнот и кусок туалетной бумаги.

Я посмотрел на стенные часы. Было половина восьмого. Пора возвращаться в камеру. Но ни Сергадеев, ни анонимный посетитель не двигались с места. Мы, все трое, продолжали сидеть в неловком молчании. Я не понимал, почему мне не разрешили хотя бы побриться или принять душ. Ведь выпускать из тюрьмы в таком виде просто неприлично. Кому-то за это может впоследствии даже нагореть!.. Мне лично было неважно, как я выгляжу. Лишь бы поскорее выбраться отсюда!

… Нет! Невозможно поверить!.. Неужели я действительно выхожу из советской тюрьмы, просидев всего две недели?!

Я взглянул на Сергадеева. Он молча курил, его неподвижное лицо было повернуто в сторону окна. Многое я бы отдал, чтобы прочесть в эти минуты его мысли. Что он будет рассказывать своим родным и друзьям о своем общении с настоящим "американским шпионом"?

Было около восьми, когда Сергадеев посмотрел на свои часы и поднялся.

— Пора, — сказал он и загасил в пепельнице сигарету.

Втроем мы вышли из кабинета № 215, прошли в комнату для свиданий.

Вскоре там появились, радостно улыбаясь, Дик Комз и Руфь. Она подбежала ко мне, размахивая руками над головой.

— Мы победили! — закричала она, не обращая внимания на Сергадеева и безымянного чиновника.

Сергадеев крепко пожал руку Комзу. Тот вручил мне мой синий американский паспорт, а также документ с условиями освобождения. Он и полковник произнесли несколько вежливых слов. Затем Сергадеев кивнул мне, чтобы я последовал за надзирателем.

К моему удивлению, в камеру мы больше не вернулись. По нескольким лестницам меня препроводили в небольшое помещение, где на столе лежали все мои пожитки. Там же, в комнате, я увидел начальника тюрьмы Петренко и еще одного надзирателя.

Все вещи, по одной, были тщательно осмотрены и обследованы: четыре книги о декабристах, мой бумажник, порванные шнурки от ботинок, брючный ремень, часы, а также остатки копченой колбасы, сыра и хлеба. К моей радости, надзиратели не заметили нескольких листков с заметками, которые я спрятал между страницами книг.

— Пожалуйста, распишитесь вот здесь, — вежливо сказал один из надзирателей. — В том, что "вещи получил, претензий не имею"…

Все, вроде бы, оказалось на месте. Лишь через несколько дней я обнаружил, что Сергадеев конфисковал листок бумаги с номером телефона одного моего русского друга. (Тот впоследствии спокойно эмигрировал… Что это — еще один пример бюрократической небрежности или какая-то уловка? Я так и не сумел разобраться в этом.)

Я взглянул на Петренко.

— Александр Митрофанович, — сказал я, — здесь у меня в бумажнике сорок три рубля. Может быть, вы возьмете их для тюремной библиотеки, чтобы купили еще книг?

Ему понравилось мое предложение и какое-то время казалось, он готов принять его.

— Ну, пожалуйста, — настаивал я. — Заберите эти деньги. Пусть они будут хоть какой-то помощью заключенным.

Но колебания Петренко были недолгими.

— Нет, — сказал он потом твердо.