Две жизни одна Россия - Данилофф Николас. Страница 72

А конфронтации между двумя державами можно было все же избежать, если бы советское посольство не отошло в сторону, когда американские адвокаты Захарова пытались добиться освобождения своего клиента под ответственность и опеку посла. Юрий Дубинин, недавно назначенный на эту должность, не обратился за поддержкой к Госдепартаменту и упустил открывшуюся возможность.

Тем самым увеличились побудительные мотивы для Москвы нанести ответный удар…

Кто мог дать команду арестовать меня — сам Горбачев или какой-нибудь чиновник более низкого ранга? По моим сведениям, и Анатолий Добрынин, и Александр Яковлев, занимавшие достаточно высокие посты, одобрили ответные меры. А выбор мишени для нанесения удара был оставлен за КГБ. Таким образом, подобно Федеральному Бюро, и Комитет безопасности получил благословение сверху. Горбачев, пребывавший в это время на отдыхе, был поставлен в известность и не высказал возражений. Ситуация была несколько похожа на давнишнее дело Баргхорна, когда Леонид Брежнев, человек номер два в советском руководстве тех лет, одобрил арест профессора в отсутствии Хрущева, отдыхавшего на юге, и потом уже доложил своему шефу о происшедшем.

Я вполне допускаю, что Горбачев посчитал арест Захарова очередной американской провокацией и решил ответить на нее тем же. КГБ, как мне кажется, использовал все возможности, чтобы дело Захарова получило зеркальное отражение в моем деле. Начиная со способа ареста.

Разумеется, КГБ всячески отрицал, что мой арест имеет что-либо общее с делом Захарова. Как они полагали, это дает лучший шанс для будущих переговоров об обмене. Неуклюжая возня ЦРУ с "отцом Романом" была им только на руку.

Для чего же московская резидентура ЦРУ связалась с этим человеком, когда все говорило о том, что он провокатор? Думаю, дело тут в давлении, которое оказывал директор ЦРУ, Уильям Кейси, на своих подчиненных в СССР и Восточной Европе, побуждая их вербовать как можно больше новых агентов. Политика Кейси выросла на фоне общего ослабления разведывательной деятельности, которое наблюдалось при правлении президента Картера.

"Отец Роман" сам проявил инициативу. Он предложил письмо, почерк которого полностью соответствовал тому, каким писал один известный диссидент-ученый, сотрудничавший с ЦРУ семь лет назад. Тогда в том, первом, письме были схемы, фотоснимки, а также написанные от руки сведения о новой советской технологии в области ракетостроения, то есть то, что представляет постоянный интерес для американской разведки. По сведениям из официальных кругов в Вашингтоне, это письмо было началом дальнейших плодотворных контактов между оперативными сотрудниками ЦРУ и доверенным лицом от ученого. Автор письма так и не был установлен и впоследствии совсем исчез из вида. Был ли он выслежен агентами КГБ и пойман? Или письмо явилось очередной уловкой в борьбе чекистов с американской резидентурой? Я склоняюсь к последнему, хотя не могу ничего доказать. Но одно довольно известное официальное лицо уверило меня, что вся история с отцом Романом не что иное, как ловушка. "Это один из способов, с помощью которых КГБ может определить, кто у нас в посольстве чем занимается"… — говорил он мне.

Конечно, резиденты ЦРУ в Москве понимали всю рискованность контактов с Романом. Однако, если история с тем ученым-диссидентом оказалась бы подлинной, дело могло пахнуть новым полковником Пеньковским или Адольфом Толкачевым. А в случае провала ничего страшного не произошло бы. Самый худший финал — агент ЦРУ, осуществлявший контакт, был бы пойман и выслан из страны. Что и произошло на самом деле.

Но на вопрос, для чего Натирбофф и Стомбау использовали мое имя во время своих контактов с отцом Романом, удовлетворительного ответа я, вероятно, так никогда и не получу. Какая была необходимость? Разные официальные лица в Штатах, с которыми я разговаривал, включая госсекретаря Шульца, соглашались, что наша разведка действовала неряшливо. Стомбау, бывший сотрудник ФБР, перешедший на работу в ЦРУ, почти не имел опыта работы в Москве. Зато искушенному профессионалу Натирбоффу следовало бы работать лучше.

К слабостям в работе ЦРУ в Москве можно отнести и то, что они использовали в серьезных операциях малоопытных начинающих агентов, которые не могли сравниться со своими матерыми соперниками из КГБ. Смысл этого американцы видели в том, что таких, еще не проявивших себя сотрудников, труднее распознавать. Нарушением их же правила стала посылка в Москву самого Эдварда Ли Говарда (кстати, не пренебрегавшего порой наркотиками) для связи с Толкачевым, одним из самых первостепенных агентов, когда либо работавших на ЦРУ в бывшем Советском Союзе.

Могу утверждать, что советская контрразведка, действующая у себя на родной почве, обладает высокой квалификацией. Она добилась в последние годы значительных успехов в деле проникновения в посольства стран НАТО в Москве. В 1981–1986 годах КГБ установил тайную аппаратуру на электрических пишущих машинках американского посольства, завербовал по крайней мере одного американского пехотинца из охраны, использовал особый порошок для слежки за передвижением всех сотрудников и набил подслушивающими устройствами все помещения нового корпуса посольства.

Атака на другие представительства западных стран была не менее внушительной: КГБ внедрился в коммуникации посольства Франции, завербовал шифровальщика бельгийского посольства…

Станут ли Советы продолжать тактику провокационных арестов? После политического шума вокруг последнего, полагаю, они дважды подумают, прежде чем сделать такое. Но, с другой стороны, никакой гарантии быть не может до тех пор, пока органами правосудия руководят из Кремля и из КГБ.

Многие спрашивали меня, как могло случиться то, что случилось со мной, в период "гласности". По-моему, в самом вопросе есть неувязка семантического характера. "Гласность" — это не изменение в политике, не гарантия от незаконного ареста. "Гласность" — один из способов управления, подразумевающий, в частности, возможность для средств информации и для всех людей большей откровенности в разговорах о всяческих недостатках. И, конечно, "гласность" сыграла, пусть малую, но благодатную роль в моей истории.

Советские власти специально хотели продемонстрировать, особенно в конце моего пребывания в тюрьме, как хорошо меня там содержат. Мне разрешили три свидания с женой, одно с Мортом Зуккерманом, несколько разговоров по телефону. Такого не удостаивался ни один советский заключенный. Да и профессор Багхорн, когда его арестовали в 1963 году, был брошен в одиночку без всякой связи с внешним миром, и даже американское посольство не было уведомлено о его аресте. Безусловно, сыграли роль и условия, в которых содержался Захаров в нью-йоркской тюрьме. Он мог не только звонить, когда хотел, по телефону, но встречаться со своими авдокатами до и после обвинения; его беседы не записывались на пленку, его не подвергали допросам, за исключением самого первого, со стороны ФБР, и ему полностью разъяснили все права, которыми он обладает, согласно нашим действующим законам. Он мог общаться с другими заключенными в общей комнате или в спортивном зале; мог прибегать к помощи справочной литературы в специальной юридической библиотеке на своем этаже. У него был постоянный доступ к телевизору и газетам, и он все знал об откликах в мире по поводу дела Захаров — Данилов. Наконец, ему разрешалось каждый день бриться и пользоваться душем, а также выбирать пищу из пяти меню — основного, вегетарианского, с низким содержанием солей, диабетического и диетического, каждое из которых обеспечивало получение от 1800 до 2200 калорий…

Какие советы хотел бы я дать корреспондентам, отправляющимся в Москву? Я бы очень колебался, прежде чем сделать это: ведь длинный список того, что можно и чего нельзя, способен только напугать новичков и тем самым сыграть на руку органам КГБ. Для корреспондентов, работающих в Москве, давление КГБ — непреложный факт, существующий пока как соперничество двух держав. И, к сожалению, американские журналисты должны с этим мириться так же, как и советские, — с наличием ФБР. С той существенной разницей, что действия последнего строго регламентируются законов; чего, увы, нельзя сказать о действиях КГБ.