Летний свет, а затем наступает ночь - Стефанссон Йон Кальман. Страница 8

Отец с сыном остались вдвоем.

Сын был внешне так похож на свою маму, что Ханнес не смел даже его коснуться. Шли годы. Они обитали каждый в своем мире, разговаривали друг с другом мало, но любили вместе смотреть телевизор, сидеть за кухонным столом, слушать радио или дождь, глядеть на фьорд за окном — они жили в одном из тех старых деревянных домов, которые стоят прямо у извилистой береговой линии. Но иногда, обычно вечером в четверг раз в шесть-семь недель, Ханнес устраивался в хозяйском кресле, звал сына и велел ему нести преподобного Халльгрима. И тогда Йонас понимал, что впереди четыре или пять дней и столько же ночей тяжелого запоя.

Как часто он не глядя тянул руку за стихами Халльгрима Петурссона на тяжелой темной полке: «Псалмы и поэмы» в двух томах, 1887–1889, однотомник «Стихотворения и поэмы», 1945, двухтомная биография поэта, написанная Магнусом Йонс-соном. Сначала раздается зычный голос Ханнеса, затем руки Йонаса тянутся к полке, его воспоминания заполнены собственными руками. Он рос медленно, и ему долгое время приходилось вставать на стул, чтобы добраться до книг, затем, обхватив маленькими руками, он с трудом тащил их через всю гостиную Ханннесу, сидевшему в своем хозяйском кресле под шерстяным одеялом, а рядом на столике лежали ржаные лепешки с паштетом, сушеная рыба и стояла бутылка водки. Повторяющийся мотив в памяти Йонаса, словно коллажи или кинокадры, которые прокручиваются у него в голове: руки увеличиваются, ему больше не нужно вставать на стул, но книги все равно тяжелые, путь по полу гостиной не становится короче, в углу сидит Ханнес и стареет. Многие женщины хотели бы иметь руки как у Йонаса: они похожи на крылья бабочки, сквозь них просвечивает свет. Мальчик изящный, как Бара, но ему не хватает ее решительности и светлого характера, она была изящной, но сильной, а Йонас такой хрупкий, и мы боялись, что он не вынесет тяжести жизни. Но жизнь весьма странная штука. У некоторых, похоже, какая-то внутренняя боль вплетена в саму ткань существования, и тогда сила рук не имеет никакого значения, все равно, сколько человек тренируется, какого веса гири поднимает или как часто бегает по пятнадцать километров, потому что он не может сбросить тьму, вырваться из теней, избавиться от меланхолии — черная или серая, она никого и ничто не щадит. Как-то вечером Ханнес сказал сыну: меня бы очень обрадовало, нет, стало бы для меня счастьем, если бы ты после моей смерти надел полицейскую форму и стал мужчиной, это будет значить, что жизнь я прожил не зря, это смягчит мои страдания, куда бы Господину Ангелов и Царю Небесному ни угодно меня определить.

Это было ноябрьским вечером на четвертые или пятые сутки после того, как Йонас принес отцу преподобного Халльгрима, на кухне две пустые водочные бутылки, порядка двадцати пивных жестянок; Ханнес, по обыкновению, мало спал, читал Халльгрима, слушал Мегаса, Кэта Стивенса, Элвиса Пресли, сочным языком читал сыну нотации; Йонас все еще работал в молочном цехе, и это было замечательно: он орудовал малярной кистью, иногда оживлял окружающий мир портретами птиц, у него было достаточно времени, чтобы предаваться размышлениям, после работы он шел домой, в свою комнату, читал о природе, о птицах, рисовал, часто запирался у себя, но никогда — во время запоев отца, тогда он оставлял дверь приоткрытой, и комнату наполняло басовитое бормотание Ханнеса.

Для меня стало бы счастьем, повторил Ханнес, близилась полночь. Йонас почистил зубы, как всегда, очень старательно, оправился, помылся, пошел в гостиную и пожелал спокойной ночи, Ханнес посмотрел вверх, обратив к нему лицо с грубыми чертами: спокойной ночи, сын, всегда спокойной ночи, не позволяй теням тебя охватить, не позволю, папа, Йонас пошел к себе, заснул, спасаясь от бормотания в гостиной, на нем была красная пижама. На следующее утро он проснулся рано, в сумерках, еще только семь, до работы два часа, есть время почитать биографию американского зоолога, который в течение тридцати лет целый месяц ходил по какому-нибудь выбранному ареалу — лесам Америки, пустошам Аляски, по Амазонии, Индии, Мадагаскару, но однажды изменил своим привычкам и на маленькой яхте отправился в плавание между островами Тихого океана — Йонас как раз дочитал до этого места. «Море иногда такое синее, — пишет зоолог, — что я абсолютно убежден в том, что умер, и штевень лодки рассекает небо». Йонас улыбнулся от предвкушения, потянулся к лампе, зажег свет и тогда увидел, что дверь его комнаты ночью закрыли, а под ручкой прикрепили большой конверт, подписанный «Моему сыну». Йонас сел на край кровати, сердце бешено колотилось, он вскрыл конверт и прочитал:

Дорогой сын, окажи мне услугу, не ходи в гостиную. Если ты меня хоть немного уважаешь или когда-нибудь уважал, выполни эту мою последнюю просьбу. Я старался как мог, но теперь отступаю перед тенями в голове. Для меня красота мира исчезла.

Весь красивый лес погиб, поблекла пашня, а печалей с лихвой теперь на всех хватает, исчезли радости совсем. Красивое я слышал пенье птиц. Вражда проснулась, убывает день, зверье и птицы в страхе пали ниц. И ум мой не блуждал повсюду.

Тени победили меня. Я боролся, собрав в кулак всю волю и мужество, битва продолжалась долго, но теперь силы мои иссякли. Я был к тебе недостаточно добр, прости меня, я хотел для тебя только самого лучшего. Не входи, потому что сегодня ночью я повесился. Ты не можешь увидеть меня таким, повесившийся — страшное зрелище, а если он к тому же твой отец, еще хуже. Эта картина воспламенит твое сознание и будет жечь всю твою жизнь, этого я не хочу, и поэтому не ходи в гостиную. Иди прямо на улицу, только не забудь сначала одеться, мужчине негоже показываться в красной пижаме. На часах двадцать минут пятого, пять часов назад я выпил последний глоток, только слабаки убивают себя пьяными. Сейчас я трезв как стеклышко. Ты спокойно спишь у себя, рот приоткрыт. Я долго стоял и смотрел на тебя. Прощался. Ты красивый мальчик, однако я предпочел бы, чтобы ты был мужчиной. Но ты мой сын. Я ухожу, и ты — единственное, что я оставляю после себя в человеческом мире. Будь сильным! Никогда не сгибайся! Когда тебя одолеет плач, а это обязательно произойдет, и в этом нет никакого стыда, выходи на улицу и бегай. Ничто так не очищает ум и не успокаивает нервы. Но помни, что ты можешь убежать от плача, но не от теней. Дочитай мое последнее послание до конца, затем подобающе оденься (не надевай оранжевую рубашку) и отправляйся прямиком к главе администрации Гудмунду и к Солърун. Я написал им письмо, оно в прихожей, передай его, но сначала расскажи, что случилось, говори четко и внятно, избавься от сентиментальности, она лишает тебя самообладания и достоинства.

Гудмунд и Солърун знают, что нужно делать, положись на них, только проследи, чтобы избавились от веревки, на которой я повешусь. Использовать веревку повешенного — плохая примета, это повлечет за собой тени и возможную скорую смерть.

Я отправляюсь на встречу с твоей матерью. Я не знаю никого лучше нее, и она заслуживала чего-то большего и лучшего, но судьба никому не подвластна. Сначала, однако, я должен получить наказание за свою капитуляцию. Постараюсь устоять перед приговором. Не знаю, каким он будет и как долго продлится наказание: один год или тысячу лет? Мне пришло в голову отправиться на юг и расспросить об этом Йоханнеса, потому что это не телефонный разговор, но было слишком поздно куда-либо ехать, решение уже принято. Вскоре узнаю об этом сам. Прояви силу и добейся в жизни большего, чем добился я.

Твой отец Ханнес Йонассон

Йонас медленно читал письмо, пропуская через себя каждое слово, словно пробираясь на ощупь в темноте или черном тумане, многократно прочитал стихотворение, надолго задержавшись на «пенье птиц», чувствуя исходящее от него тепло, затем встал, открыл дверь — его комната в самом конце дома, — и за дверью показался коридор, длинный, стокилометровый коридор, в самом далеке — гостиная с книжными полками вдоль стены. Йонасу потребовалось полжизни, чтобы преодолеть весь этот путь.