Летний свет, а затем наступает ночь - Стефанссон Йон Кальман. Страница 7

Но в нашей деревне живет человек, который мало думает о ходе времени, о том, как все меняется, его зовут Йонас, и это он покрасил Астроному дом. При помощи своей малярной кисти Йонас может изменить мир; он превратил обшитый гофрированным железом дом в ночное небо.]

Слезы по форме как весла

Йонас худой и мелкий, ниже среднего роста, очень хрупкий, не топайте, иначе он сломается. Он рос так медленно и тихо, что мы часто надолго о нем забывали, никогда ничего не говорил первым, отвечал в основном односложно, голос с намеком на хрипотцу, тонкий, как шерстяная нить, и легко рвался. В школе учился плохо, учителя не рисковали спрашивать его с места, не говоря уже о том, чтобы вызывать к доске, перед экзаменами он неделями почти не спал, два раза его рвало на стол экзаменатора, а однажды он потерял сознание. Друзей у Йонаса не было, впрочем, как и врагов; ребята его почти никогда не дразнили, причиной, возможно, был его отец Ханнес, наш деревенский силач и полицейский, но, скорее всего — нерешительность Йонаса, которая заставляла детей робеть в его присутствии, — а годы шли.

Йонас садился у шкальной стены, смотрел, как другие ребята дерутся, — это было в восьмидесятые и девяностые, — смотрел на свои руки, такие тонкие, что пропускали свет. В четырнадцать он бросил школу. Ровесники тогда вмиг выросли, а Йонас остановился. У девочек появилась грудь и округлились бедра, у мальчиков бурлили гормоны, они превратились в буйное стадо ревущих быков, крушили стены, орали, и у них вставал, когда девочка кашляла.

Йонас, похоже, ничего подобного не испытывал, он лишь сильнее вжимался в школьную стену, а потом и вовсе перестал приходить, закрылся в своей комнате. Ханнесу пришлось ломать дверь, он пытался подкупить сына, угрожал, ругался, просил, но сын в школу так и не вернулся. Парень просто идиот, считали некоторые, а Ханнес договорился с начальником молочного цеха — они дружили, — и однажды в понедельник ровно в девять Йонас пришел на работу. Держи щетку, сказал начальник, более развернутого описания обязанностей не последовало. На дворе были девяностые, совсем скоро сломают Берлинскую стену, и ее кусочки будет продавать как сувениры: люди большие мастера превращать страх, смерть и безысходность в твердую валюту.

У Йонаса всегда по-особенному светилась кожа, словно лампочка в темноте; постой здесь, рядом со мной, чтобы я мог читать, говорил его отец, когда зимними вечерами отключали электричество из-за бушующей непогоды и деревни спали под снегом. Несмотря на почти непереносимую застенчивость, Йонас никогда не краснел, если робел, становился еще бледнее, и мы до смерти боялись, что он сольется с дневным светом и исчезнет. Но через месяц после того, как Йонас приступил к работе в молочном цехе, он впервые покраснел, при этом без видимой причины; некоторые девушки и даже женщины оробели и задумались. Начальник настолько впал в эйфорию, что позвонил Ханнесу, который вечером приготовил курицу, пожарил картошку фри, налил сыну полкружки пива, себе же пять с половиной; у нас сегодня праздник, объявил он. Йонас ничего не понял, но потягивал пиво и опьянел; тебе надо не больше, чем птичке, засмеялся Ханнес, а парень вдруг похорошел, открыл рот и начал рассказывать об исландских болотных птицах. Говорил безостановочно целый час, с невиданной прежде у него горячностью. Ханнес слушал сначала удивленно, затем восторженно мельчайшие, порой щепетильные подробности, убежденный в том, что этот рассказ — символический язык пробуждения и его сын наконец станет мужчиной. На следующий день начальник отважился доверить Йонасу новое задание: нужно было покрасить стену, которая, правда, вечно скрыта за штабелями товаров и почти не видна, но наш директор человек проницательный и знает, что скрытое тоже нуждается в заботе. Он подвел парня к стене размером трижды три метра, указал на ведро с краской и кисточку, объяснив, что заботиться нужно не только о том, что на виду; это твоя дневная норма, добавил он осторожно, постоянно на иголках из-за робости парня. А что с малярной щеткой? Положи ее вон там у стены. Мне покрасить всю стену? Ничего не оставляй, сказал начальник. В кладовке есть еще краска, если понадобится, но ведра должно хватить. Дружески похлопав парня по плечу, он направился к выходу, стараясь идти как можно медленнее — быстрые движения могли выбить Йонаса из колеи, — сел в своем кабинете, вытер пот со лба; да, мальчик развивается, скоро начнет засматриваться на девочек, однако не будем ему мешать.

Был уже почти полдень, когда начальник решился проверить работу Йонаса. Парень стоял неподвижно среди ведер с краской и смотрел перед собой. Начальник долго не мог отвести глаз от стены, затем подошел к Йонасу: щеки парня раскраснелись, глаза блестели; после этого никому в голову не приходило складывать товары у этой стены. Начальник велел поставить два стола и несколько стульев: люди там сидят в перерыве или когда хотят подумать, успокоиться, разобраться, прийти в себя, они потягивают кофе и смотрят на картину, на красноватое солнце и порядка шестидесяти болотных птиц, которые словно с него прилетели, их контуры немного неуклюжи, однако птицы настолько живые, что в глубокой тишине слышится взмах крыльев.

Когда-то мир был настолько невинен, что полицейскому в деревне не хватало работы на полную ставку, и до рая тогда, вероятно, было ближе, чем до ада. В сельской местности доминировали прогрессисты, они управляли кооперативными обществами, которые объединяли хозяйственников и держали в узде деревенских маргиналов, понимали нас, из кожи вон лезли, чтобы все оставалось на месте: всегда удается хорошо управлять тем, что не движется. Однако затем все, похоже, перевернулось с ног на голову, и в последние годы было так много движения, что мы больше не в состоянии думать, вся энергия уходит на то, чтобы не броситься в пустоту. А вы замечали, что суть человека часто скрыта от постороннего взгляда и может никогда не выйти на дневной свет? В официальных документах нигде не упоминается, что, хотя по месту основной работы Ханнес столяр, полицейская форма была для него смыслом жизни и отрадой. Это не я, думал Ханнес по утрам каждый понедельник, пристегивая пояс столяра, нащупывая пилу, проклиная нашу законопослушность, мечтая о росте преступности, о времени, когда сможет сбросить столярный пояс и ежедневно облачаться в форму.

Ханнес был выше многих, ростом в сто девяносто три сантиметра, широкоплечий, когда двигался, напоминал крупного представителя семейства кошачьих. Побеждал всех в потасовках: его руки казались стальными; пил больше, чем мы, и делал это с младых ногтей, что, впрочем, никого не удивляло, ведь он происходил из троллей. Женщины к Ханнесу тянулись; наделенный сильным взглядом, он смотрел вокруг, словно маяк, подающий сигналы. Женщины были готовы оставить мужей и детей ради единственной ночи с ним. Две сестры, оглушительно красивые, много лет преследовали его: вы можете получить нас обеих, говорили они, жить с нами обеими, с двумя сразу ни много ни мало, и речь не идет о готовке, у нас обеих богатое воображение. Но потом он женился на Баре, чему мы очень удивились; она была хрупкой, светлая голова, тело как стебелек, говорили о ней старики. Бара уехала в столицу учиться в университете, но не для того, чтобы изучать хрупкие растения, как мы ожидали, она выбрала геологию, захотела узнать все о землетрясениях, извержениях, разрушительных силах. Училась она хорошо, стала прекрасным геологом, но на одном пасхальном балу в общественном центре увидела, как Ханнес устроил драку; истинный вулкан, подумала она, а через два года родился Йонас. Когда он появился на свет, Бара только что получила диплом бакалавра, собиралась три года проработать у нас учительницей, а потом продолжить учебу, специализироваться на вулканах; сосредоточиться на тебе, как она часто говорила Ханнесу, но однажды мы заметили, что над ее головой начал блекнуть свет. Старый врач, немного знавший латынь, не справился: это был рак толстой кишки, цветок дьявола; состояние Бары быстро ухудшалось, и она увяла. Ханнес поддерживал ее изо всех сил, но против смерти человек ничто, свет мира погас, и Ханнес потерял жену, трехлетний сын — мать, а мы — самое красивое и хрупкое из всего, что попадалось нам на глаза. В мире всегда есть место несправедливости.