Как быть двумя - Смит Али. Страница 56

Ну да, конечно, и, папа, сказала она, у меня крыша протекает.

Что у тебя? спросил отец.

Он выпрямился.

Крыша протекает, повторила она. И, наверно, давно уже. Это там, за постерами и всякой всячиной, поэтому я не сразу заметила. Только сегодня…

Отец вскочил на ноги.

Потом она услышала, как он торопливо поднимается наверх, прыгая через ступеньку.

Джордж перестала смотреть интересно-нудный французский фильм и открыла ноутбук. Набрала в поисковике «итальянские кинорежиссеры». Кликнула «Изображения».

Среди прочих нашлась фотография человека, чье лицо невозможно было рассмотреть в сумраке, а на груди у него висела какая-то подсвеченная картина. Нет, не картина. Кто-то проецировал кинокадр прямо на этого человека, использовал его в качестве экрана.

Джордж пошла по ссылке. Там говорилось о режиссере, который сидел в одной из итальянских художественных галерей, а другой художник демонстрировал его же фильмы — от начала и до конца — на груди режиссера.

Еще там было написано, что вскоре после этой художественной акции режиссера нашли мертвым на берегу моря.

Пересказывались слухи про парня-проститутку по вызову, про убийство из ревности, заказное убийство, заговор, мафию, Ватикан.

Нашлось еще фото: какие-то люди запускают фейерверки на том месте, где было найдено тело.

Было слышно, как отец топает наверху.

А если представить, что кто-то демонстрирует фильмы на стене твоего дома. Может ли их содержание повлиять на твое жизненное пространство, размышляла она, или, например, на твое дыхание или сердцебиение, если показывать их прямо на груди?

Нет, конечно, не повлияет.

А если представить: ты что-то создал, а после этого на тебя всегда смотрят сквозь призму того, что тобой создано, будто оно и есть ты?

Джордж сидит среди разных картин и всматривается в ту, которую написал художник, который исчез — а потом, через много столетий, появился, всплыл на поверхность Леты, реки забвения. Художник, который настаивал на большей оплате, потому что был жаден. Или художник, который требовал больше денег, потому что знал себе цену. Художник, который считал себя лучше, чем все остальные. Или художник, который знал, что заслуживает чего-то лучшего.

Разве ценность художника измеряется деньгами? Цена и ценность — разве это одно и то же? Или деньги — это мы и есть? Разве они — мера того, насколько хорошо мы делаем то, что, в свою очередь, делает нас — нами. И что значит «делаем»? Черт побери, как же приятно немного забыться! Мы увидели картины, что нам еще нужно знать? Банковский кризис. Кризис фуд-банков. Девушка в юрте. (Ей за это, наверно, хорошо заплатили.)

На минутку задумайся над этой моральной дилеммой.

Она встряхивает головой, в которой перекатывается и гремит куча увесистых и грязных предметов: так однажды в ноябрьский день ветер распахнул чердачное оконце и нанес в ее комнату мокрых, замызганных кленовых вертолетиков и опавших листьев с деревьев за домами, усыпал ими стол, кровать, пол, при этом частички городской грязи попали на чистую одежду Джордж, висевшую и лежавшую здесь же.

В галереях все не так, как в жизни. Они всегда такие чистенькие. А у этой есть одна особенность, не упомянутая ни в одном путеводителе, ни на одной интернет-странице или сайте, и она для Джордж очень важна: здесь хорошо пахнет, по крайней мере, в новом крыле. Насчет старого Джордж ничего не известно, а здесь пахнет деревом. И запах этот имеет свойство из едва заметного внезапно становиться очень сильным. Можно сидеть на скамье, и в зале не будет никого, кроме тебя (и смотрительницы, конечно), но при этом будут слышны шаги в соседних залах, потому что полы повсюду скрипят. И тут вдруг появляется толпа немецких, японских или еще каких-то туристов, и мгновенно заполняет весь зал, иногда это детская экскурсия, иногда взрослая, но все они просто пытаются убить время, пока не наступит их черед полюбоваться на эскиз Леонардо да Винчи в соседнем зале, к которому всегда очередь.

Она достает телефон и пишет Эйч:

— Тут на Леонардо народ ломится, очередь стоит, кино!

Потом Джордж готовит ручку и блокнот для своего статистического исследования.

Эйч моментально отвечает:

— Конечно, кино, он же Человека-Паука изобрел! Эйч переехала в какой-то датский городок, название которого звучало так, будто шотландец пытается произнести по-английски «публичный дом».

И как только она уехала, сразу же посыпались эсэмэски. Приходили они вроде бы ни с того, ни с сего: в них говорилось не о том, где сейчас находится Эйч, не о том, как там вообще и как она себя чувствует, чем занимается; Эйч ни разу не написала о тех вещах, которые люди обычно пишут друг другу.

Вместо этого сообщения прилетали без каких-либо пояснений, словно какие-то информационные векторы, нацеленные из пространства на Джордж.

Первое звучало так:

— Его мать звали Фиорделисия Мастрия.

Потом, спустя довольно продолжительное время:

— Его отец построил колокольню собора.

На следующий день:

— 25 марта 1470 года он отправил письмо герцогу, которого звали Борсо д'Эсте, с просьбой увеличить плату за те картины, которые вы ездили смотреть.

После этого Джордж (она не ответила ни на одно из этих сообщений, потому что всякий раз, как бралась за телефон, пытаясь что-то написать — полслова, слово, два, все равно все стирала, и в результате ничего не отправляла) поняла — между ними действительно что-то настоящее.

Спустя пару часов приходило еще сообщение:

— Герцог под письмом приписал карандашом по-латыни: довольно ему и ранее оговоренной суммы.

Потом — поздней ночью:

— Он обиделся и ушел работать в другое место. На следующий день пришли подряд две эсэмэски:

— 25 марта 1470 года была пятница.

— На протяжении многих лет считалось, что эти картины и фрески написал кто-то другой.

На этом сведения о художнике у Эйч, очевидно, исчерпались.

Вместо этого в течение нескольких следующих дней она постреливала в Джордж загадочными фразами на латыни:

— Res vesana parvaque amor nomine

— Adiuvete!

— Puella fulvis oculis

— Ouem volo es

— Quingenta milia passuum ambulem

Джордж понадобился целый день, чтобы догадаться — последняя фраза «Я бы прошел пятьсот миль» была ничем иным, как названием шотландской песни, которую в восьмидесятых годах пели близнецы- ботаники в круглых очках.

Тогда она загрузила и все остальные, чьи названия Эйч перевела на латынь: «Crazy Little Thing Called Love», «Help!» и «Brown-Eyed Girl».

Она прослушала все эти песни. Создала плейлист — первый на новом телефоне — и внесла туда названия песен на латыни. А когда сообразила, что «Quern volo es» — это, скорее всего, «You’re The One That I Want», то просто расхохоталась.

Песни были хорошие. А если учесть, что Эйч не изучала латынь, то названия песен, переведенные так хорошо, означали даже нечто большее.

А именно: теперь, когда она будет слышать эти песни — просто так, между прочим, например, посещая магазины, где их крутят — кстати, в супермаркетах «Asda» они звучат постоянно, — то они уже не будут раздражать Джордж.

Это кстати. Потому что почти повсюду, куда ни пойдешь, обязательно слышишь музыку — в магазинах и кофейнях, в телевизионной рекламе, и жить с этим в последнее время ей было страшно тяжело.

Бонусом также было то, что песни, которые прислала Эйч, из тех, которые крутят чаще всего. Но не только это. Если слушать их нормально — они и в самом деле красивые. Но еще удивительнее — и лучше — было то, что кто-то хотел, чтобы Джордж их послушала, и не просто «кто-то», а Хелена Фискер.

Это было похоже на разговор, когда нет необходимости что-то сообщить. Эйч как будто искала особый язык, на котором она сможет обращаться непосредственно к Джордж. Еще никто не делал ничего подобного ради нее. Всю жизнь она пользовалась языком других людей. Это для нее новость. И новизна эта имеет такую силу, что от нее все старое — например, те же песни, а может, и латынь заодно, — словно обновляется но при этом и не теряет своего — как это называется?..