Кристина - Куксон Кэтрин. Страница 16

— Послушайте, мы идем на вечеринку или на матч по боксу — кто мне скажет? — мой голос звучал холодно, слова были произнесены тоном взрослой женщины. Я и чувствовала себя взрослой — таков был эффект от этого платья. И мои слова подействовали на обоих — они замедлили шаг и рассмеялись. Потом, видно, им пришла в голову одна и та же мысль, они вдруг схватили меня за руки и понеслись вниз по холму. Мы словно снова стали детьми, и в этот миг радостного предчувствия и волнения прикосновение руки Дона к моей руке не доставляло каких-то неприятных ощущений.

Как раз в тот самый момент, когда мы должны были увидеть мост, Ронни и Дон внезапно остановились, и я затрепыхалась между ними, словно готовый взлететь воздушный шар, пытаясь высвободить руки. Потом и я замерла на месте, увидев двух парней — нет, точнее сказать, молодых мужчин; именно они были причиной внезапной остановки моих спутников. Незнакомцы смотрели на нас, стоя неподалеку от дороги. Оба одеты в серые брюки и спортивные куртки, а шеи были замотаны длинными шарфами.

Эти шерстяные шарфы в разгар лета должны были выглядеть нелепо, но у меня, наоборот, создалось впечатление, что это мы представляем для них нечто странное и причудливое. Прищурившись, они внимательно и оценивающе рассматривали нас. Но я не испытывала чувства обиды из-за этого, скорее интерес, поскольку более высокий из двоих парней почему-то казался мне знакомым. Его лицо было бледным, цвет глаз с такого расстояния я различить не могла — видела только, что они яркие и темные. Волосы были каштановыми и слегка курчавыми, фигура стройной, очень стройной, а роста он был такого же, как Дон.

Когда мы прошли мимо, Дон презрительно улыбнулся:

— Меня от таких тошнит.

Я быстро взглянула на брата, но Ронни почти тем же самым тоном выразил солидарность с Доном.

— Кто это? — спросила я.

— Маменькины сынки, — ответил Дон. — Из Брамптон-Хилла. Они еще ходят в школу и, чтобы показать это, носят шарфы. Повесил бы их на этих шарфах, честное слово.

— Ты имеешь в виду колледж? — с внезапно пробудившимся интересом спросила я.

— Называй как хочешь, но все равно это школа, а такие типы покупают себе хорошую работу за деньги. Да пошли они! — он сплюнул в канаву, а я на миг закрыла глаза и поежилась.

Почувствовав мое состояние, Ронни уже веселым тоном сказал:

— Да ладно, давайте жить сегодняшним вечером. Вперед, на вечеринку, к светской жизни Феллбурна, — он засмеялся, хотел взять меня за руку, но передумал — Дон проделал бы то же самое.

Минут десять спустя мы стояли у дверей школы. Отец Эллис приветствовал меня:

— Кристина! Ну-ну… — он окинул меня взглядом. — Новое платье. Это… это твоя мать сшила?

— Да, святой отец, — ответила я, чувствуя легкое смущение, потому что он не понизил голос и его слова привлекли внимание большинства парней, стоявших у входа. Они застегивали и расстегивали пиджаки и смотрели на меня — одним из них был Тед Фаррел. Когда я окончила младшие классы, он уже был «большущим мальчишкой», и мне было всегда приятно смотреть на него; сейчас, когда он находился так близко и нас не разделяло пространство церкви, где я мельком видела его на службе по субботам, я обнаружила, что мое отношение к нему не изменилось.

Я отвернулась от компании парней и посмотрела на школьные часы. Было двадцать минут восьмого. Вечер будет продолжаться до половины одиннадцатого — три часа, исполненных очарования…

В половине десятого я стояла на кухне и глазами, полными отчаяния, смотрела на мать. Ронни, потупившись, стоял рядом. Из носа у него текла кровь, на подбородке был порез, с куртки свисал надорванный рукав.

— Что… ради всего святого, скажите, что случилось? — спросил отец.

Мать ничего не сказала. Я разрыдалась, побежала наверх и бросилась на кровать. Несколько минут спустя в комнату вошла мать. Она подняла меня и стала помогать снимать платье. Потом молча сложив его, убрала в нижний ящик комода. Усадив меня на кровать, она взяла мою руку и тихо произнесла:

— Расскажи, что случилось, девочка.

Не поднимая глаз и качая головой, я пробормотала:

— Это все Дон, он не хотел, чтобы я с кем-то танцевала, кроме него. Один парень, Тед, Тед Фаррел, пригласил меня, а Дон сказал, что если… что если я еще раз пойду танцевать с ним, он…

— Продолжай, — проговорила мать.

— Он отделает его так, что родная мать не узнает.

— А что Ронни? Он знал об этом?

— Он… он… — я вдруг почувствовала, что не могу сказать ей о том, что и Ронни предупредил меня, чтобы я не танцевала с Тедом Фаррелом. Как я могла объяснить ей? Мы с Ронни бродили по комнатам, и он, стиснув мою руку, шептал: «Послушай, что я тебе скажу, Кристина. Ты не поощряй Теда Фаррела, потому что у него дурная слава. Он нехороший парень — потом не оберешься неприятностей».

— Где они дрались?

— Я… я не знаю, наверное, возле бойлерной. Я видела, как Тед вышел с двумя парнями, а потом Дон сказал Ронни: «Пошли».

— А где же был отец Эллис?

— Занимался вистом. Кто-то потом сказал ему, он вышел на улицу и остановил их, и… о мамочка! — я уронила голову ей на плечо. — Все смотрели на меня, как будто… как будто…

— Ну-ну, успокойся. Посмотри-ка на меня. — Когда я подняла глаза, она спросила — Тебе нравится Дон — хоть немного?

— Нет, мама. Нет… нет!

Она сделала глубокий вздох, потом воскликнула:

— Слава Богу, что так. Я знала, что ребенком ты не любила его, но, знаешь, девушки взрослеют и меняются, и часто в подростковом возрасте они… ну, они…

— Мне никогда не понравится Дон. Я… я боюсь его, мама.

Она пристально и строго взглянула на меня и твердо сказала:

— Никогда не бойся его, он этого и добивается. Дон — нехороший парень, Кристина. Есть в нем что-то такое, я не знаю, как это определить, но что-то есть.

Я понимала, что она имеет в виду, и когда она проговорила: «Ты должна держаться от него как можно дальше», я не ответила, но спросила себя с некоторым отчаянием: как это можно сделать, если он живет буквально в одном с нами доме?

Чувствуя мое состояние, мать сказала:

— Я знаю, детка, это будет нелегко, — потом добавила — К тому же не стоит в открытую портить с ними отношения. Я понимаю, тетя Филлис — трудная женщина, она и святого может вывести из себя, но ее тарелка и так полна до краев. Она очень несчастна, так что давай не будем усугублять ее положение. Просто держи его на расстоянии вытянутой руки и никогда не показывай, что боишься.

Мы посмотрели друг на друга в мерцающем свете свечи, потом она взяла мое лицо в руки и, наклонившись, поцеловала меня в губы. Для моей матери это был весьма необычный поступок. Я целовала ее по вечерам, когда ложилась спать, или утром, уходя из дома, но — в щеку, и она тоже всегда целовала меня в щеку, но сейчас это был какой-то особенный поцелуй, и в тот миг я почувствовала, что я всегда должна быть хорошей и никогда-никогда не сделать чего-то такого, что принесло бы моей матери боль.

Глава третья

Я помню тот день, когда прекратила работать в магазине миссис Турнболл. Это случилось в октябре тысяча девятьсот тридцать восьмого года, вскоре после того, как Гитлер захватил Чехословакию.

Газет я не читала и знала об этом из разговоров с отцом. Его очень беспокоил этот человек, которого звали Гитлером, но теперь тот вроде бы получил, что хотел, и все должно было успокоиться. Так или иначе, в парках Лондона перестали копать траншеи.

Молли же, напротив, очень интересовалась газетами и день за днем комментировала для меня заголовки. Я знала, она разочарована тем, что войны не будет, — война для Молли значила волнение и много-много парней в военной форме.

В то утро она шепотом и с некоторым сожалением сообщила мне последние новости.

— Эх! Вот моя мать повеселилась в последнюю войну, ей-богу! Как рассказывает, я начинаю смеяться до упаду. Какие у нее были возможности — круглая дура, что не подцепила кого-нибудь, сержанта там, или еще кого-то. А потом она вышла за моего отца. Как раз тот случай, когда пришлось. Ей-богу, я кое-чему научилась. Если еще раз случится какая-нибудь чертова война, ни один салага из тех, кто чистит на кухне картошку, не получит меня — смею тебя заверить. Может, я и не Грета Гарбо, но котелок у меня варит. Ей-богу, варит. Мать научила меня — приобрела сокровище.