Вера, Надежда, Любовь - Ершов Николай Михайлович. Страница 3

— «Какую пользу принесло вам высокомерие? И что доставило вам богатство с тщеславием? — читала Люба. — Все это прошло как тень и как молва быстротечная».

Она читала, а перед глазами у нее стояла Вера. Как странно указала она тогда на пакет с содой: «Что это?» С каким-то жутким предчувствием. А Люба не поняла… Чтобы оттеснить от себя боль, Люба смотрела в окно. Если сесть чуть сбоку, можно заглянуть за крашеный забор благополучной половины дома.

За рядами яблонь на солнечной стороне блестели парниковые рамы. Стоял еще апрель, а у соседа были уже свежие огурцы. Кроме того, сосед разводил кроликов. Непонятно, откуда он их брал. Таких кроликов будто и не бывает: каждый чуть ли не с дворнягу. Любе видно было, как у клетки с кроликами присела женщина. Затем, торопливо дожевывая, вышел сам хозяин, округлый человек с удивленным лицом. Какая-то там у них перебранка… Люба вздохнула и перевернула страницу.

— «Надежда нечестивого исчезает, как прах, уносимый ветром, как тонкий иней, разносимый бурею, и как дым, рассеиваемый ветром… как память об однодневном госте. А праведники живут вовеки. Награда их — в господе, и попечение о них — у вышнего. Посему они получат царство славы и венец красоты от руки господа. Ибо он покроет их десницею и защитит их мышцею».

Мать лежала под лоскутным одеялом на высокой от перин деревянной кровати с подзором у самого пола. Даже в этом ее простом лежании было ритуальное что-то. На белой подушке отчетливо рисовалось скуластое, точной лепки лицо. Она слушала.

— «Он даровал мне неложное познание существующего, чтобы познать устройство мира и действие стихий. Начало, конец и средину времен. Круги годов и положение звезд. Природу животных и свойства зверей. Стремления ветров и мысли людей. Различие растений и силы корней…»

За окном проехал, громыхая, старый «Москвич». Это Костя Ряхов повез белье в прачечную. Костя — шофер в районной больнице. Ездит он больше по своим делам: возит на рынок торговок с мешками, пассажиров к поезду и с вокзала. Дом себе строит. Каждый вечер возит откуда-то кирпичи — по десятку, по два. Ворует, конечно.

Иваниха приподнялась на постели.

— Не нашей породы была. Господи, прости, не судят покойных. Не из того теста девка получилась. Бесхребетная…

Иваниха видела: дочь не согласна. Настаивать у нее не было сил, и она упала в подушки.

«Значит, и мать не тверда, — отметила Люба. — Значит, и в ней нет опоры». Сердце у Любы зашлось, как при падении с высоты. Но это длилось лишь миг. Если нет опоры ни в ком, пусть она будет в ней самой, в Любе!

— «Познал я все — и сокровенное и явное, ибо научала меня Премудрость, художница всего, — прочла Люба, воодушевляясь высоким слогом. — Она прекраснее солнца и превосходнее сонма звезд. В сравнении со светом она выше. Ибо свет сменяется ночью, а Премудрости не превозможет злоба».

В приоткрытую дверь видно было, как Дарья и Алевтина, одна черней другой, хлопотали у керогаза. Люба и не помнила, откуда явились в доме эти старухи. Приблудились, что ли?.. Старухи что-то не поделили. Ощерившись друг на друга и подняв усохшие кулачки, они затеяли короткую ссору, после чего одна из них, побежденная, мирно села и как ни в чем не бывало принялась за вязание.

Такая жизнь…

Но Люба делает еще усилие, и к сердцу ее подступает знакомая радость. Радость эта ни от чего. Люба много думала и вот придумала для себя эту радость. Ничего, что так тяжело, это не навсегда. Вот Люба кончит школу, пойдет работать, может, в институт удастся поступить. Замуж выйдет… Радость поднимается, поднимается, тихонько касается души и вдруг озаряет собой все. И не в том дело даже, что замуж выйдет. Совсем не в том дело! Радость существует сама по себе, просто так. Ведь есть же весна, птицы, песни. Что же вы думаете — это не имеет в себе никакой причины? Как бы не так! Это все от радости!

— Мама, Александр Григорьевич к нам!

Иваниха легла прямо, как на одре, выложила на одеяло костистые руки.

— Ты, дочка, оставь нас.

На крыльце они встретились — отец Александр и Люба.

— Здравствуйте, Александр Григорьевич. Мы ждем вас с утра.

— Я пришел с утра. Доброе утро!

Вошел в дом…

Люба села на перила крыльца. Всякий раз при такой встрече у нее внутри происходило непонятное. Будто захлебываешься ветром: хочется выдохнуть, а никак нельзя. Люба прислушалась: как сообразуется это с радостью, которую она вызвала в себе до того? Сообразуется. Радость осталась. «Я пришел с утра. Доброе утро!» Ничего же ведь не сказал особенного. Но сказать так может только один он.

В переулок, разгоняя гусей, въехал грузовик. Батюшки, да это же к ним! Грузовик остановился у калитки на минуту — высадить Надежду и Лешку. Надежда — платок на боку — ворвалась как шквал.

— Любка! Ну, как вы тут?

— Мы квартиру получили! — подоспел Лешка, боясь, что его опередят с новостью.

Люба просияла.

— Правда?

— Тетя Надя говорит: хлопот на сто двадцать четыре свадьбы. Так, теть Надь?

— Погоди! — отмахнулась Надежда. — Мать-то как?

— Думала, время пройдет — легче будет. А все тяжелей. Ох, Вера, Вера!

— Дура была! — выпалила Надежда. Но такое объяснение показалось неубедительным даже ей самой. Она вздохнула и переменила разговор. — Пирог вам принесла. Подгорел немного…

Тут на лице у нее изобразилось недоумение. Люба обернулась, чтобы посмотреть туда же, куда и сестра, и увидела отца Александра. «До свидания» он не сказал. Может, его оскорбили? Люба догнала священника у калитки.

— Любка! — настиг ее окрик сестры.

Люба присела, будто ожидая удара, затем покорно вернулась назад.

— Стыд-то какой! — сокрушалась Надежда. — Живем при царе Горохе. Грехи замаливаем, горе лечим враньем. В горе правда нужна, а они тут ладан курят, разводят гниль! Это вот власти нет у меня. А то бы я сбросила к чертям собачьим все эти колокола! Как Петр Первый…

Священник стоял за штакетной оградой — не подслушивал, нет. Он откровенно слушал и откровенно смотрел. Гнев Надежды был царствен. Он внушал и улыбку и восхищение вместе.

— Я бы этих долгогривых пинком в зад, чтобы не путались! — Надежда с силой опустила вниз замок-«молнию» на куртке (так легче дышать), тряхнула волосами. — Черти въедливые! Зануды! Вот гады, а?

И вдруг увидела священника. Тот смотрел на нее с восторгом. Желая скрыть смущение, Надежда обрушилась на сестру.

— Чего ты стоишь тут? — Она сделала обычный свой жест рукой — короткий, четкий и ладонью вверх, как на египетской фреске. — Ну скажи: чего ты стоишь?

Люба возмутилась:

— Ты как фельдфебель! За что только Степан тебя любит!

Люба тряхнула волосами — точно так, как сестра, — и вошла в дом. Надежда, идя за ней, не выдержала, оглянулась в дверях.

Священник еще стоял у ограды.

— Малахольный, — пожала плечами Надежда.

В доме она принялась швырять на постель Любины вещи — наугад, что попало.

— Я тебя, дуру неумную, вытащу из этого смрада. Смрад, прямо смрад! Это ж надо, до чего дожили — попы на дом ходят! И пенсия, и мои деньги… Кстати, вот деньги, — Надежда положила на стол несколько бумажек. — Все уплывает во храм! А сами голодают!

Она толкнула дверь в сени, спугнула старух.

Священника уже не было.

В сенях старухи черными галками шарахнулись от нее. Надежда глянула на них сбоку и сверху, как на дворняг, подняла крышку обливного чугуна.

— Точно! Опять требуху варят! Дожили: у побирушек на иждивении. Собирайся! — гаркнула она на Любу.

Иваниха опустила босые ноги на пол.

— Лежи да лежи! Их, докторов-то, слушать — скорей помрешь.

Иваниха открыла шкаф и достала оттуда узел. Деньги, которые положила Надежда, Иваниха аккуратно отодвинула на край стола.

— Денег твоих не надоть. Авось у самих руки не крюки. Дарья! Алевтина! Неча под дверью подслушивать! Работать!

Старухи мигом явились и сели за стол — прилежно, без суеты, каждая на свое место. Иваниха развернула узел с цветными лоскутами. Из лоскутов в этом доме изготовляли цветы.