Вера, Надежда, Любовь - Ершов Николай Михайлович. Страница 5
Перед окном во дворе стоял клен. За ним сквозь голые ветви видна была река с наплавным мостом и новый город на той стороне. Любе нравилось ее место. Во время скучного урока сидеть на таком месте было лучше всего. Можно было не слушать учителя, а глядеть, как идут облака. Люба стала глядеть…
А староста между тем поскучал-поскучал для виду и опять подошел. Он был добрый парень.
— Иванова! — нарочито холодно сказал он. — Когда кончится твой индивидуализм? Пропускаешь занятия. Причин не объясняешь…
Люба сделала очень вежливое лицо.
— Ты знаешь, Генка, я все эти дни работала над собой. Я перевоспитывалась.
— Замечательно! — обрадовался руководящий Генка и тут только уловил насмешку. — Иванова! А ты не врешь?
Шум в классе не утихал. Проблема «целина — Енисей» решалась по способу Новгородского веча: кто кого перекричит. Любе мешали думать. За окном не было облаков. Небо висело тяжелое, дождь косо ударял в стекло. Хоть немножко бы солнца, хоть самую малость… Хорошо бы, Вера была жива, мать была бы здорова, Надя жила бы с ними. И все они вчетвером ходили бы окучивать картошку. Невозможно? Так для чего же тогда память хранит все? Даже мелочи, даже самые ничтожные черточки. Ах, Вера, Вера!
— Вера идет! — крикнул дозорный, который стоял в дверях.
— Граждане, кончай хурал! Литераторша идет!
— Вера Владимировна!
У Любы внутри как-то упало все. Совпадение: Заостровцеву, эту очкастую женщину, тоже зовут Верой. Конечно, чему же тут удивляться? Это известно давно. Но все-таки как странно!
— Вера идет!
— Вера идет!
Люба прежде времени встала за партой. На момент ей и впрямь показалось, что в класс вошла Вера — живая, не мертвая. Нарядная и румяная, она бросила на стол перчатки.
«Новость: свадьбы не будет. Я иду в монастырь…»
У Любы расширились глаза. С грохотом встал и сел класс.
— Иванова, почему ты стоишь?
Люба села и отвернулась к окну.
Глядя в окно, она стала думать о весне, которая скоро наступит, о персидской сирени. Сирень они посадили с Верой… Эх, Вера, Вера! Что ты наделала!
И опять Люба не видела класса, а видела свой дом. Помнится, она и Надежда стирали в тот день. Обе выпрямились над корытом, не понимая, как это можно: свадьбы не будет. И при чем тут монастырь?
«Ты, конечно, обязательно должна сморозить какую-нибудь чушь, — сказала Надежда. — Это известно. Может, скажешь что поумней? Ты откуда?»
«Я была на свидании…»
Помнится, Вера сказала это с таким выражением, будто свидание было тайное. Так сказала бы женщина озорная, неверная и прекрасная, как сто грехов.
«Ну?» — спросила Надежда.
Вера не ответила. Она подсела к Любе на кропать.
«Люба, ты мне скажи: я красивая?»
Были дни, когда Люба дивилась: неправдоподобно, чтобы в одном человеке было столько совершенств. Может, из привязанности к сестре Люба преувеличивала? Может быть. Только разве что-нибудь это объясняет? У Веры были красивые ноги. И руки ее были «белы рученьки», как в песне. А какой голос у нее был чудный! В нем всегда слышалась Любе радость. Была в Вере еще одна радость — тайная. «Запретная!» — со сладкой жутью думала иногда Люба, глядя в потемневшие ее глаза. Полюбить Веру должен был только очень сильный и очень умный человек — так хотела Люба. Иначе быть не могло.
«Ты красавица», — сказала Люба сестре.
Вера с грустью покачала головой.
«А он меня бросил. Из-за того, что в церковь хожу».
Надежда с размаху бросила в корыто ком белья.
«И правильно! А ты что думала — он любоваться будет? Ему же стыдно с тобой: невеста-богомолка! Мне вот и то стыдно бывает, честное слово. У всех сестры как сестры, а ты, гляди-ка, красивая ворона какая. Белая! Белых ворон не бывает!»
Люба махнула на нее рукой:
«Не кричи, пожалуйста!»
«Да? А я, может, не могу об этом шепотом! Что говорила, то и скажу: дичь собачья эта ваша вера. И откуда такая напасть? Ну, мать водила в церковь с детства. И меня водила. Были глупые. Дети. Но теперь-то взрослые, все понимаем. Неужели самая умная из семьи — это я оказалась?»
«Ты не самая умная», — сказала Вера.
«Тогда ты меня просвети. Что ты там хорошего видишь, в церкви-то? Может, я по глупости не разглядела чего?»
Вера промолчала. Люба посмотрела на Надежду с осуждением: какая она все-таки нечуткая — спорить в такую минуту. Да если б ей Вера и объяснила, чем ее привлекает церковь, Надежда все равно ничего не поняла бы. Они очень разные — Вера и Надя, никогда не поймут друг друга. А вот она, Люба, понимает их обеих. Вера любила обряд, ритуал. Это была как бы игра. В церкви она видела детство человечества — так говорила Вера. Ей удивительно было, как все это прошло через века и живет.
С женихом своим Вера познакомилась в заочном институте. Она была студенткой второго курса, а он учился на последнем. Диплом, который он должен был защитить скоро, давал ему надежду продвинуться.
«И как же теперь все будет?» — спросила Люба.
«Бросил, и все. Другую найдет…»
«А говорил — любит…»
«Он и сегодня говорил. Но, видишь ли, есть у него цель жизни, и ради этой цели… Я сначала не поняла, о чем он говорит. Мне хотелось, чтобы он меня обнял. А он все говорил о чистоте убеждений. Одним словом, бросил по идейным мотивам. Не то что банальщина какая-нибудь — не сошлись характерами…»
«Господи! — вырвалось у Любы. — До чего ж узенькие люди бывают!»
«Ты это ей скажи, про ее рабов божьих! — опять сорвалась Надежда. — Они-то как раз такие!»
Она с размаху шлепнула ком белья в эмалированный таз, ловко подхватила таз на руки.
«А вообще-то, что ж, — добавила она, — высокую должность займет, дурак! Хотя дурак-то он вряд ли. Он шкурник, он трус, кто угодно, только не дурак. Помяни мое слово, он своего добьется. И плюнь на него, плюнь!»
С этими словами она вышла во двор — полоскать белье.
Люба подумала: Надежда права. Вот уж правду говорят: любовь слепа. И что только Вера в нем нашла? Разве он достоин Веры? Она вся как заря, она милая до слез, может, она одна такая в целом свете. А он что такое? Красавчик с конфетной коробки. Витринный манекен.
Люба бережно прикоснулась к ее руке:
«Правда, ты плюнь на него. А?»
Вера заплакала.
«У меня от него ребенок будет…»
А потом что-то непонятное стало делаться с Верой: забросила занятия в институте. В райсобесе, где она работала счетоводом, про нее стали говорить открыто: ненормальная. Она стала чураться даже Любы, дурнеть стала день ото дня. Только мать умела к ней подойти, все ей что-то шептала.
Однажды Вера пропала. Только через неделю мать сказала, где она: ушла в монастырь. Церковь, иконы, обряды, бог — то, в чем Вера видела игру, — все это теперь протянуло к ней щупальца и привлекло к себе. Скандал в доме был очень большой. Тогда-то Надежда и ушла из дому. Она переселилась в общежитие, на той стороне реки.
Вера приходила два раза тайком. А в ночь на двенадцатое апреля она из монастыря сбежала…
— Иванова!
Любу толкнули в спину. Она пришла в себя и увидела притихший класс.
— Ты приготовила план сочинения?
— Нет.
— Выйди к доске и объясни классу почему.
Люба вспомнила про свой размокший башмак: хорошо бы не выходить. Как не выйдешь!
— Какая у тебя тема?
Люба молчала. Она думала: какой у нее, у Веры Владимировны, четкий голос! Как она уверена в справедливости каждого слова! Она уверена, что Любе надо стоять в своих размокших башмаках перед целым классом — это справедливо. Какая у нее тема? Ой, да леший с ней, с темой!
— Спартак, — шепнула Сима. Люба упорно молчала.
— Иванова, объясни классу, о чем ты думаешь на уроках.
Никакого ответа не последовало.
— О боге! — шепнул кто-то, но так, что услышали все.
Коротко прошумел смешок. Люба подняла голову. Насмешка не сразила ее, как можно было бы ожидать. Все чувства в ней возмутились. «Чужие!» — вспомнилось ей опять.