Книга теней - Клюев Евгений Васильевич. Страница 5

— Для Вас — тоже?

— Конечно. Для всех. Я вот не понимаю, например, как это — телефон? Или, допустим, — телевизор! Вы можете мне объяснить? Петр помотал головой и улыбнулся.

— А Вы, между прочим, в первый раз улыбнулись. Поздравляю Вас. Теперь я спокоен. То есть спокоен, что Вы спокойны.

Надо было сказать эту фразу, чтобы и в самом деле покой пришел в душу Петра. Он смотрел на Станислава Леопольдовича, на милое мудрое лицо его и не понимал теперь уже себя. Чего дергаться? Зачем искать скрытого смысла в простых словах будничного этого человека? Ну, с причудами… ну, с хитрецой — старик как старик. Хорошо, экстравагантный старик. Но ведь «явно-не-Воланд», что, в общем, с самого начала ясно. И даже не из свиты Воланда. Из другой свиты. Или вовсе не из свиты. Сам-по-себе-старик. Замечательный.

— Вы замечательный, — сказал Петр, глядя теперь уже прямо в глаза Станиславу Леопольдовичу.

— Замечательный? — И снова этот смех — нет, уникальный все-таки смех… легкий, как бабочка!

— Мне надо спросить Вас, Станислав Леопольдович… — а тот плывет куда-то, и над ним появляется еще один Станислав Леопольдович — такой же, как этот, только чуть выше и правее, и, может быть, чуть хитрее и чуть забавнее…

— Вы перешли бы на диванчик, — слышит Петр откуда-то издалека, как будто из Австралии или из Новой даже Зеландии… из-новехонькой-зеландии-такой; и вот он с трудом передвигает ноги, и его клонит, клонит куда-то. Последнее, что застревает в его сознании, — странное определение «троллейбусный старичок».

— Петр, голубчик, Вам, наверное, домой пора, Вы проспали четыре часа.

И Петр открывает глаза. Он укутан пледом; клетка белая — клетка черная. Прислонившись к дивану, посапывает рядом с ним пес Анатолий. У стола сидит троллейбусный старичок и смотрит на них прозрачными глазами.

— Десятый час, — говорит он. — Около одиннадцати только будете на «Соколе».

— На «Соколе»? — и опять привкус мяты во рту: откуда он знает? Сна — ни в одном глазу.

— Ничего-то Вы, голубчик, не помните, — качает головой Станислав Леопольдович. — Вы же сами перед сном мне сказали, что на «Соколе» живете!

— Простите, я уснул… конфуз такой, — 6ормочет Петр, опуская ноги (в сапогах на диван!) на пол. Привкус мяты проходит, с появлением воспоминания «явно-не-Воланд». — Мы ведь так и не поговорили как следует. Что же это я…

— Поговорим еще, будет время. Вы ведь придете?

И Петр понимает ясно: он придет. Он придет не один раз. Он будет заходить сюда часто. Как к себе домой.

— Я приду… если я Вам не слишком… неинтересен.

— Мне, честно говоря, никто не интересен. Но в данном случае не в этом дело. Я, видите ли, как-то уже полюбил Вас, что ли, — трудно объяснить. Смею надеяться, что и я Вам не интересен — в смысле… как бы это сказать… «встречи-с-интересным-человеком»! Вы лучше, голубчик, забудьте обо всем, что я тут Вам наговорил. Это я так, под настроение. Все ведь под настроение. Если бы мы встретились с Вами вчера или, скажем, завтра, я бы наговорил чего-нибудь другого. Может быть, тогда я не был бы уже ветеринаром, и собаку мою звали бы не Анатолий, и второй бутылочки в платяном шкафу не оказалось бы.

— Понимаю, — нечестно ответил Петр.

— Или еще поймете, — подмигнул Станислав Леопольдович.

— Тогда я пойду, пожалуй… Только вот… телефон мой я хочу Вам оставить — мало ли что.

— Так Вы дали уже — перед сном. — В руках Станислава Леопольдовича — клочок бумаги, на котором действительно записан телефон Петра.

— Ага, — глупо говорит он, одеваясь в темной прихожей, куда хозяин и заспанный Анатолий выходят его провожать.

И вот он спускается по лестнице — лестница тоненько эдак поскрипывает, — делает два шага по снежному тротуару, оборачивается. Станислав Леопольдович, заслонив грудь ладонью, кричит ему из форточки:

— Вы знайте, что Ваша душа бессмертна!

Вернуться? Спросить обо всем? То есть что же… уличить? Вспомнить подробности дня: моя сумка была застегнута на молнию и ничего из нее не торчало, я не говорил, что живу на «Соколе», не оставлял своего телефона! Не было, не было всего этого, в своем же я пока уме!.. «Поговорим еще, будет время», — откликается вдруг в нем. Время, конечно, будет: все только начинается… И Петр крикнул:

— До завтра!

У метро машинально сунул руку в карман, да ведь денег-то нет! Денег нет — есть бумажка. Вынул, развернул. Увидел пятачок и сопроводительную записочку: «Память тренируйте, голубчик. Это Вам на метро». Подпись: «С. Л.». А жутко не стало — стало легко. И Петр взглянул на небо — перед тем как войти в метро.

Глава ВТОРАЯ

А ЕЩЕ Эвридика!

Вечером того же дня в немыслимой-одной-компании прямо-таки погибала уже Эвридика. С ней и вообще в последнее время происходило что-то неладное: «Дичаем», — говорил отец. И в компанию эту пришла она из чистого упрямства: ее явно не хотели приглашать, а она — нате вам! С-поздравлениями-новобрачным!.. Принесла в подарок молодой, наспех состряпанной семье большую-дешевую-вещь — вроде бы, соковыжималку… она не помнила точно; просто в магазине электротоваров ткнула пальцем в первый попавшийся предмет: заверните-это-сколько-с-меня — и пешком отправилась на Новокировский, где жила ничем не примечательная знакомая, в данный момент выходившая замуж за ничем не примечательного незнакомого из технического какого-то института, потому что, кажется, была беременной, а может быть, и нет.

Прихода Эвридики и не заметили бы, если б не соковыжималка-или-как-ее-там. Соковыжималку-или-как-ее-там сразу отнесли в спальню (спать), а Эвридику посадили между двумя весельчаками, тут же с веселыми прибаутками завалившими тарелку ее замечательно мелко нарезанной пищей кирпичного цвета и наперебой благодарившими судьбу за «такое общество».

Между прочим, их нетрудно понять, потому что красивее Эвридики не было на этом торжестве никого. Сомневаюсь, кстати, что такие вообще бывают. Если только где-нибудь далеко-далеко, в горных грузинских селениях…

Родители ее, давно обрусевшие и осевшие в Москве грузины, уже настолько обрусели и осели, что даже не научили дочь грузинскому языку, однако не настолько еще, чтобы не подарить ей одно из причудливых литературно-мифологических имен, красота которых до сих пор не даст покоя народу-солнечной-Грузии. Но народ-солнечной-Грузии, по-видимому, не вполне отчетливо понимает, до какой степени ответственное это дело — давать имена… И что же? Именем своим Эвридика с самого рождения отделена была от прочих смертных: имя сделалось печатью, тавром, клеймом, обрекающими на нездешность, на ненужность-тут-никому. Знаете, у нас во дворе есть одна девочка, которую зовут Эв-ри-ди-ка! — Да ну! — Точно. — Побежали смотреть. И бежали смотреть — принцессу, заморскую царевну, маленькую фею… А видели — замухрышку какую-то — худую, с прямыми волосами, с неприветливыми глазами в пол-лица. В общем, гадкий утенок… даже, пожалуй, очень гадкий. И молчит все время. И одна. А еще Эвридика!

Аещеэвридика!.. — это и стало эмблемой ее. Что ни скажешь, что ни сделаешь, о чем ни подумаешь даже — «аещеэвридика»! И — непомерные требования, которых не выдержало бы гораздо более могучее существо. Если всем ставили четверки и тройки — Эвридика за то же самое получала пару. Если всех отчитывали в классе, Эвридику просили «прийти с родителями». Ну-а-что-скажет-нам-Эвридика, ну-а-что-по-этому-поводу-думает-Эвридика, Эвридика-и-кавалеры-успокойтесь… Хотя и кавалеров-то никаких у нее не было: вплоть до десятого класса от нее чуть ли не шарахались. Поручить кому-нибудь сделать подарок Эвридике к 8 Марта или навестить ее во время болезни означало наказать человека.

Трудно вырасти жизнерадостной и общительной, если зовут тебя Эвридика. В этом лесу валь, галь, надь, свет, оль, лар… Они — семья, они — сестры, они — одной породы. Их приглашают на бал. Им примеряют башмачок — хрустальный башмачок, потерянный на балу первой красавицей. Им, на худой конец, через весь класс — диковинным белым цветком, хризантемой! — бросают записку: валь-пошли-в-кино-после-школы! А от «Эвридики» даже уменьшительного никакого имени не образуется: не обращаться же к ней Эвря… или Дика, в самом деле' Вот и обращаются — если обращаются вообще — Эвридика, так это же язык сломаешь… Плюс фамилия Эристави. Эвридика Эристави — полный бред. Пойдешь фотографироваться: ваша фамилия? Как-как, простите? Нет уж, давайте по буквам. И долго-долго, нудно-нудно: э…в…р…и…д…и…к…а…э…р…и…с…т…а…в…и…