Мертвые воспоминания (СИ) - Родионова Ирина. Страница 3

— Так… Не меньше четырех человек: есть, — забормотал Палыч себе под нос. — Отказ родственников: есть. Правила и риски разъяснил…

— Правда? — Галка изогнула бровь.

— Галь, да заткнись ты уже, — ласково попросила Кристина. — Мне еще заказ заканчивать ночью, завтра за картиной приедут.

— Опять пёселя рисуешь? — улыбнулась Маша.

— Представь себе, черепашку. Хотят портрет в гостиной повесить, дочери подарок. Совсем с ума уже…

Палыч мрачнел на глазах, но молчал. Он дождался, пока в комнате восстановится тишина, и спросил:

— Риски объяснять?

— Не надо, — Маша виновато улыбнулась и ему. — Давайте подписывать.

Палыч подошел к каждой из них, сунул свиток под бледные, чуть дрожащие пальцы. Сколько бы раз они ни делали это, все равно внутри мышонком, горячим и шерстистым, шевелилось волнение, робкий страх. Привыкнуть к этому не получалось, сколько бы Галка не пыталась. Но этот адреналин, покалывающий в губах и пальцах, бьющееся в горле сердце, эти блестящие глаза напротив, и рваные вдохи в тишине… Палыч шагнул к Галке, наверняка ожидая новых колкостей, но она молча и послушно прижала подушечку к экрану.

— Готово, — механическим женским голосом оповестил планшет. — Пожалуйста, просканируйте отпечаток следующего родственника.

— Когда-нибудь в программу добавят пункт про волонтеров, или нет? — поинтересовалась Кристина. — Столько лет уже…

— Готово. Разрешение получено, — перебил её мертвый голос из планшета. — Доступ разблокирован, можете воспользоваться воспоминанием.

Все застыло, и Галке показалось, что она забыла, как моргают, дышат, как живут. Комната проступила неожиданно ярко и четко: кровать под вязаным, старо-истрепанным покрывалом, скрючившиеся от холода цветы на подоконниках, кошачьи миски на идеально чистом полу и абажур с красноватым мягким светом… Пространство расширилось, раздалось в стороны, закружилась голова.

Даже Палыч торжественно притих, будто все они соблюдали минуту молчания в память об Анне Ильиничне. Мутило от сладковатого запах гниющей плоти.

Палыч достал чужую смерть, заточенную в стекло.

Банка с высоким горлышком чуть переливалась, будто перламутровая раковина. С большой осторожностью Палыч поставил банку на линолеум и отступил, снова вытер лоб и щеки. Маленькая душа, молочно-голубая, светящаяся, дрожала внутри банки. Не целая, конечно — почти вся Анна Ильинична ушла на небеса, или куда там уходят мертвые люди, но эмоции ее остались здесь. Это ее воспоминания, горести и радости, редкое яркое счастье-вспышка, за которое цепляешься, но оно ускользает, стоит его заметить, тоска и смущение, привязанность и любовь… Все, что когда-то чувствовала она, что запомнилось, осталось на годы и не ушло даже тогда, когда скрюченное тельце нашли на голом кафеле. Дана называла спрятанное в банке «душеводицей»: порой это было угольно-черным, матовым или масляным, как нефть, и Галка понимала, что жизнь у человека была непростая, а им, волонтерам, непросто будет с этими чувствами в первое время жить. Порой прозрачным — ничего особого или не случилось, или не осталось с человеком, порой сияющим, как толченый хрусталь.

Анна Ильинична, полупрозрачная и невесомая, успокаивала.

— Встаем? — сипло спросила Кристина у Палыча.

Он кивнул.

Волонтеры окружили банку, склонили головы. Обняли друг друга за плечи, и Галка почувствовала мягкую рыхлую Машину ладонь сквозь свитер, и поглаживание ее, легкое, машинальное. Сбоку встала Кристина, от нее пахло детской молочной смесью, ацетоном, красками и… одиночеством?

Дана выдохнула, вытерла взмокшую руку о чье-то плечо.

— Эй.

— Прости. Нервничаю.

— Готовы? — крикнул Палыч из прихожей, закрыв за собой дверь.

— Да! — за всех сразу ответила Галка.

И крышка, чуть звякнув, отошла.

Голубоватый свет хлынул наружу и зазмеился тонкими полупрозрачными струйками, потек вверх, запел тихо и печально. Это напоминало бесконечное «о-о-о» слабым женским голосом, последний отзвук человеческой души, последнее пение, едва пробившее смерть и время, и головокружение рванулось навстречу этому голосу, и Галка вцепилась в Машу, чувствуя, как подломились колени. Волонтеры цеплялись друг за друга, зажмурившись и распахнув рты — жидкость превратилась в чуть теплый, словно человеческое тело, пар и потекла к их лицам.

Теперь уже Маша повисла мешком, и пришлось держать ее на ногах. Мир раскачивался, плясал, чужая память врывалась в голову и билась там, как в заточении, кто-то, кажется, заплакал: капнуло на линолеум прозрачным и тут же растворилось. Кристина очумело трясла головой.

Все. Тишина снова прибрала к рукам пустую квартиру, а распахнутая стеклянная банка казалась забытой кухонной утварью, насыпать туда макароны, или рис, или горох для супа… Галка хваталась за простые мысли, возвращала себя к себе. Слушала, как внутри отзывается слабенькая, на четвертинки поделенная память Анны Ильиничны.

— Ты нормально? — незнакомым голосом спросила Дана у Маши, подвела ее к дивану, усадила.

— Да, немного уплыла… Уже прошло все, нормально.

Воспоминания оказались довольно мирными, но любовь к этим светлым обоям в пионах, к туфлям с вытертыми ремешками и войлочным тапочкам захлестнула Галку с головой. Она коснулась стены кончиками пальцев, погладила шершавый рисунок, вспоминая, как Анна Ильинична не могла больше гулять по улице, как сидела то в кресле, то на кровати, свесив голову, как выходила подышать на балкон. Как любила каждый уютный уголок и заботилась о доме, словно о родственнике.

Дом. Именно таким и был настоящий дом.

Отзвуки слов, тени чего-то важного, почти забытого. Все молчали, разглядывая то куртку с много раз подшитой петелькой и рваным карманом (правым, в нем раньше лежали маски, но гнилые нитки лопнули, а сил зашить так и не хватило), то картину в темной раме из мелких, чуть поблескивающих камешков (подарок старинного приятеля, он работал на зоне и вечно приносил оттуда то шкатулку, то набор деревянных баночек под специи).

Сунулся в прихожую Палыч:

— Всё?

— Всё, — кивнула ему Галка. — Приятная бабуля… Была.

— Да, — Машка зашмыгала носом и отвернула лицо, задрожала вся, как от высокой температуры. Всем чудилось, что они стоят на краю и заглядывают в черную, беспроглядную пропасть; все внутри бурлило, противилось, отвоевывая собственные воспоминания и реакции. Галке обои с пионами казались пестрыми и безвкусными, Анне Ильиничне — прекрасными. Смешивать было нельзя, стоило провести четкую границу между своим, истинным, и чужим, пусть даже это и эмоции добрейшей старушки. Поэтому их и четверо, поэтому все оставшееся от старушки делится поровну, уменьшаясь и тускнея, слабея в четыре раза. Но каждая из них теперь с теплотой смотрит на куртку, в которой так хорошо было ходить за хлебом и кефиром, и каждая хочет еще разок протереть полы. Напоследок.

— Все живые? — хмуро спросил Палыч, завершая заявку в планшете-свитке.

— Приступаем, — Кристина уже доставала сложенные в несколько раз белые мешки из-под муки, разматывала их, встряхивала, примеряясь, откуда начинать разбор вещей.

— За полчаса до выхода мне позвоните. Документы на квартиру поищите, а еще… на погреб, да. Вот сюда положите. Все проверю потом.

Он ушел, хлопнул дверью, и она скрипнула так знакомо и прощально, что стало горячо в груди. Через пару часов самые слабые воспоминания рассеются, растворятся в крови или памяти, и останется только важное, сильное, которому не страшна даже смерть. Рождение сына, треск и хруст внутри, густая, тяжелая боль в животе и бледный ребеночек с тоненькими руками, жирная холодная земля. Темно-синее платье в пол вместо белого, воздушного, с колючим блеском, и три розы без запаха и почти без цвета. Муж с длинными седыми усами и щербатой улыбкой, гвоздики с осклизлыми стеблями. Приют для бездомышей, и он, Сахарок, в дальней клетке, едва живой, почти без дыхания. Первая поездка на море, рокот камешков в волне, кровавое пятно заката и облезлые, будто от лишая, пальмы.