Ведьмин зарок (СИ) - Логвин Янина. Страница 2

Сжался барон, залепетал:

— Отче, как можно-то, в храме святом…

— Замолчи, ослушник! Глаза бесстыжие подними да на Ядвигу взгляни! Взгляни на ту, что блудом так и горит! Не иначе жаровня плавится. Ответь, несчастный, как можно сжечь ее, если огонь от огня только ярче занимается!

Встал святой отец. Ослушника оттолкнул, пошатнулся, и к месту моему подошел. Приблизился, а наклонившись, снизу вверх в глаза посмотрел.

— Не простила, значит? — спросил. И улыбнулся, по-доброму, по-отечески.

Ох, искуситель. Опасничаешь. Так и впилась бы в кожу твою ногтями, бледную кожу, желчную, да изодрала бы до крови.

— Нет.

— А зря, — прошептал, тихо так, ласково. — Счастлив он. Очень. Так счастлив в служении своем, что и не вспомнил тебя, не узнал, хоть и клялся в вечности.

— Клялся, — кивнула нехотя. — Клялся, Паланий. Да только песни твои увели его от меня, память отняли. Помешали стать отцом детям моим. На год прощалась — тебе и судьбе вверяя, а оказалось, на всю жизнь.

— Что ж. — Святой отец распрямился, задумался да искоса на послушника верного глянул. — Правда твоя, блудница. Забрал я Левия у тебя, для надобности великой отнял. Но в том не меня, — словно острым каленным железом взгляд Палания по телу моему прошелся да и оторвался брезгливо, с землей сровняв, — себя вини.

Бровь сама собой птицей взлетела, слову лживому дивясь. Спина напряглась, а зубы в капкан сцепились. Разве взгляд отца, то пытка мне?.. Ох, и змей ты, Паланий.

— Мала я была, чтоб тягаться с тобой, — прошипела, — искусителем знатным. Сирота безродная, хитрости и умысла тайного в жизни не знала, подлости людской. Судьбе в ноги кидалась, правды испрашивая, слезы горькие лила — жениха, что любить обещался, разыскивая. Теперь же, — усмехнулась, — не той чистоты душа моя, чтоб за то вину чувствовать. Не судья ты мне, отец. И блуду моему — не судья.

— Довольно! — Заплясали глаза Палания, вспыхнули огнем ледяным. Рука поднялась в гневе да и опустилась, перстом корявым послушника верного подзывая. — Цепь ей на руки и шею, Дарий! Да на колени срамницу, лбом оземь! Воздастся же нынче по делам ее!

Обвились оковы, повисли послушно на запястьях и груди, как мельничьи жернова. Рука несмелая в плечо уперлась, к земле в старании пригибая. Ступня жесткая под колени пнула. Так и упала бы, склонилась перед отцом, если бы не руки добрые.

Подхватили, поставили да не отпустили. Голос знакомый теплотой окутал, ласковым маревом над головой поплыл:

— Святой отец, без надобности это. Ни к чему. Зверю лесному те цепи в усмирение, а ей на погибель. Уж и так намаялась сердешная в темнице сырой, часа своего ожидая. Дозволится ли увести ее, раз признал барон…

— Лёвушка! Лёвушка! — позвала тихо, плечом легонько в бессилии повела. Вздох нечаянный из самого сердца вышел: — Отпусти! Не могу руки твои на себе терпеть. Больно мне от них.

Не отпустил. Взгляд, не узнавая, по лицу прошелся, о губы царапнул. О-ох…

— Пожалуйста, милый, — взмолилась. — Христом Богом прошу. <

— Отойди, Левий! — словно в ответ на мою молитву подступил Паланий. Глянул на послушника исподлобья, к повиновению привычному призывая. Подолом нервно тряхнул. — Не время нынче милосердствовать, сын мой. Грех на ней, по то и страдает. А ты, — ожог меня злым взглядом, — на колени, бесстыжая! Ну! Подсоби, Дарий! — махнул прислужнику верному. — Разговор не окончен наш.

Едва руку ко мне поднял молочный с услужением торопливым, как зашипела на него:

— Вон, щенок! — и улыбнулась недобро, глядя на губы сникшие. — Прочь! Не за тем я здесь, чтоб на колени перед тобой падать, Паланий, — сказала в лицо отцу. Так сказала, что пламя в свечах, шипя да плюясь, в ответ словам испуганно дрогнуло. — Ночь знатная сегодня, полнолунная, канун дня Всех Святых. Странный час ты выбрал для суда над блудницей. Темный час. Надеешься, что получится у тебя, лиса хитрющего, погубить меня?

Опустились тени на лицо Палания, заплясали хищно в свете неровном факелов. Почудилось ли мне, или и вправду нехорошо отцу сделалось.

— Двадцать лет уж прошло, а не думал ты, пес неприкаянный, что доведется-таки нам с тобой свидеться. Об ответе и не помышлял. Девку блудливую для цели тайной своей искал? Ну так что ж, нашел. Только по плечу ли силушку меряешь? По вере ли? Может, скажешь барону плешивому, зачем мы здесь?

Ахнул беззвучно Паланий, рукою худою воздух хватил да зашипел в гневе низком ядовитой змеей:

— Смолкни, проклятая! И как только осмелилась к слову меня призывать… Знал я, от начала знал, кто чистоту да святость в сердце своем несет, потому и забрал Левия с собой. А ты, шелудивая, ни с чем осталась. Вот и пропадай! Куда тебе до него…

— Правда твоя, Паланий, — нехотя признала, глянула тоскливо на послушника высокого, хмурого. — Высоко взлетел Левий в вере своей — не дотянешься. Слава о святости его, как и о блуде моем, вперед себя прибежала. Да только что мне тело, когда душа в темнице, — улыбнулась. — Так — пыль придорожная. Не про то идет разговор наш, Паланий. Не про то. О зароке роковом сказать хочу. Печати ведьмовской. Слыхал ли о таком?

— Неужто, блудливая, россказням деревенским веришь?

— А ты?.. — тихо спросила, на жилку синюшную, жарко затрепетавшую на шее святейшего, свысока глянула. — Ты, Паланий, веришь?

Засмеялся Паланий от слов моих. Нервно засмеялся, невесело. Голову непокрытую к самому потолку в смехе том поднял. Туда, где из залы круглой высоко в небо колодец каменный ушел.

— Эй, барон, срежь ей волосы! — приказал плешивому и недолго думая в плечо требовательно толкнул. — Немедля!

Не посмел ослушаться барон наставника духовного своего. Подскочил послушно, ножом именным под самым затылком хватил, кудри мои буйные от головы отсекая. Силушки ведьмовской, что волосам дана, лишая. Ох, лжец ты, Паланий, лжец. Значит, веришь в зарок роковой? Боишься. Вон как плечи-то хилые поднялись, глаза желтушные посветлели, на голову мою остриженную глядя. Хорошо.

— Слаба ты против меня, Ядвига, — сказал довольно, сузив взгляд. — И с печатью слаба! Долго ждал я этого часа — двадцать человеческих лет. Отрекись сегодня от Левия, забудь его, как он тебя забыл, и, глядишь, не так тяжко помирать будет. Барон?

— Да, отче?

— Посмотри, сын мой, вошла ль в кольцо колодца луна?

Удивился барон просьбе той, бровкой вопросительно дернул, но глаза на свод расписной все ж поднял.

— Вошла, святейший, — ответил. — Уж половиной за камень выплыла… Светом морозным на плаху, что под колодцем поставлена, наползла.

— Гляди внимательнее, барон, — молвил Паланий, — не появился ли свиток старинный на плахе?

— Нет, отч-че… — барон внезапно осекся.

Столп лунного света, войдя в колодец, мягко опустился в залу и коснулся дубовой плахи, осветив появившийся на ней тугой рукописный свиток.

— Святые небеса… — пробормотал барон и сделал шаг вперед, навстречу свету и мерцающему в нем папирусу. — Неужто, отче, не привиделось мне…

— Некогда чуду дивиться, сын мой, — строго сказал Паланий, оглядев меня и Левия торжествующим взглядом. — Возьми его да, не отходя от места, прочти!

— Паланий! — не выдержав, крикнула. — Лихое дело задумал ты, темное. Остановись! Сжалься над слугою своим. Эй, барон! — Забилась горлицей в силках, глядя, как тот послушной ходой бредет к плахе и берет в руки древний папирус. — Да что ж ты как дитя слепое, неразумное! Неужто не слышишь страха в сердце своем? Не читай! Погубит он тебя, барон! Силой древней испепелит!

Не внял молитве моей плешивый. Руками жадными документ поднял, развернул да побежал по нему глазами, губами побледневшими слова потаенные зашептал.

Потянулся Паланий к словам тем. За руку Дария схватил и опустил перед собой на колени, руками скрещенными голову накрыл.

— Левий! — приказал послушнику хмурому. — Подведи блудницу к плахе да сам об руку с ней встань! Поспеши!

— "…Когда придет час, и преданный ученик мой, подобно учителю своему, воспитает истинно благочестивого и грешника, когда приведет и поставит их перед лицом моим, дивясь делу рук своих, когда коснется, не касаясь взглядом, слова моего, тогда то, что истинным окажется, отразится в свете полночном и миру поклонится. И необращенный в природу свою оборотень да покажется…"