Не уходи - Мадзантини Маргарет. Страница 26

Обняв руками голову, Эльза лежала на боку и разговаривала с матерью. В особо коротких отношениях они никогда не были, при жизни Норы Эльза не могла простить мамаше ее легкомыслия. Эльза, как и ее родитель, никогда не была снисходительна, именно в этом крылась ее подлинная слабость. «Моя мать такая добрая, — говаривала она, — и такая дура». Когда Нора умерла, она как по волшебству тут же перестала быть дурой. Твоя мать, подстегиваемая какими-то таинственными изгибами своего бессознательного, принялась лепить ее заново, совершенно другой женщиной, чуткой, ранимой и волевой, всегда бывшей для нее, дочери, светлым примером. Вплоть до того дня, когда она тебе сказала: «Твоя бабушка не обладала такой уж выдающейся культурой, но она была самой умной женщиной, какую мне довелось знать». Я взглянул на нее с изумлением, она спокойно выдержала мой взгляд. Твоя мать умеет забывать, умеет расставлять все вещи именно в том порядке, какой ей нужен в данную минуту. С одной стороны, это ужасно, а с другой — она ведь придает всему, что ее окружает, способность постоянно обновляться! Должно быть, и я в ее руках множество раз возрождался с совершенно новыми свойствами и ведать об этом не ведал.

Вот так я и жил-поживал, погруженный в тишину установившейся и всеми признанной жизни. В ней я был свободным человеком, и у меня не было нужды от кого-либо прятаться. Люди меня знали, моя жена и тесть — тоже. Все, все меня знали. И тем не менее мне казалось, что именно эта моя жизнь всего лишь параллельна другой, настоящей, а вовсе не наоборот. Та, в которой была Италия, и говорили мы шепотом, и прятались по углам, была жизнью подлинной. Она была подпольной, пугливой, ей не хватало неба — но она была подлинной…

Какая-то женщина решила выкупаться в холодном уже море, голова ее то исчезала, то вновь появлялась среди барашков пены. Потом женщина показалась из воды по пояс. Выжала волосы, скрутив их, потрясла головой, дошла до берега. По мере все уменьшавшейся глубины ее тело наконец обрисовалось полностью. На ней был купальный костюм бикини бирюзового цвета. Загар отсутствовал. Белый живот слегка выдавался вперед, как у ребенка после сытного обеда. Она шла прямо ко мне, покачивая костистыми бедрами. Мне показалось, что я слышу шелест ее дыхания, шум морских капель, скатывавшихся на ходу с ее тела и падавших на песок. Мне показалось даже, что я уже поднимаю руку, чтобы ее остановить, но на самом деле никаких жестов не было. Все выглядело неподвижным, как бы замерзшим. Двигалась только она, двигалась как в замедленной съемке. Засевший в своем укреплении из камней, я ожидал, что будет дальше. Она прошла мимо, и я даже не нашел в себе смелости проводить ее взглядом — шея у меня от потрясения словно окоченела, она отказывалась двигаться. Но мираж этот так и остался у меня в зрачках, остались колеблющиеся линии силуэта, который надвигался на меня, оставляя на песке следы босых ног.

Между тем мир вокруг снова стал звучать — шум поднявшегося ветра, болтовня тещи и надсадное дыхание тестя; так бывает, когда вы приближаетесь к берегу на лодке и гомон пляжа понемногу начинает доноситься до вас. Я обернулся — но за спиной увидел только мучнистую стену дюн. Италия исчезла.

Остаток дня я провел будто в трансе. Все мне казалось чрезмерным — слишком пронзительными были голоса, слишком надуманными выглядели жесты. Что это за тупые люди жили вокруг меня, в моем собственном доме? И подумать только — когда-то мне казалось, что я совершу великолепный социальный прыжок, если породнюсь с респектабельным семейством этих дураков! За ужином я с трудом мог поднести вилку ко рту, расстояние от тарелки до губ вдруг стало таким длинным… Я встал из-за стола и пошел в ванную. В коридоре тещин йоркширский терьер выпрыгнул из темного угла, гавкнул, оскалил зубы. Я наградил эту салонную собачонку увесистым пинком. Та, визжа, ринулась к хозяйке, которая уже спешила навстречу.

— Извини, Нора, я нечаянно его задел.

В одной из комнат второго этажа я улегся на пол, на ковер. Я чувствовал себя червяком, из тех, что летом повисают на иссохших виноградных лозах и, если легонько щелкнуть по лозе пальцем, падают на землю без малейшего сопротивления.

После ужина Эльзины родители стали собираться, мне пришлось их провожать. Эльза наказала мне проэскортировать их до первых городских фонарей. Тесть медленно вел свою машину по темным улицам, плохо ему знакомым. А я через лобовое стекло своей поглядывал на две эти головы, неподвижные и безгласные. О чем они думали? Очень возможно, что о смерти — в воскресные вечера так естественно думается о смерти. А может, и о жизни — что купить, что съесть… О той самой жизни, что в конце концов становится просто поеданием жратвы и потреблением разных вещей. Ты берешь — и у тебя нет никакого желания что-либо отдать взамен. Мы с Эльзой постепенно подвигались к точно такому же безгласию. Одиночество, которое резали огни моих фар, через несколько лет завладеет и нами. Впереди через ночную тьму ехали два манекена. У меня еще было какое-то время, чтобы оборвать свое путешествие и вернуться к жизни, к иной жизни.

Я принял вправо и остановился у начала городского асфальта. Машина с тестем и тещей исчезла за погруженным в темноту поворотом. В тот вечер я почувствовал, что умру молодым и что Италия — это дар, от которого я не стану отказываться.

— Как ты разыскала дом?

— Да просто пошла вдоль пляжа.

— Но зачем, зачем?

— Захотелось отметить твой день рождения, захотелось, чтобы ты увидел меня в купальном костюме.

Она все еще куталась в банный халат, пыталась согреться, прижималась к своей собаке.

— Я пойду, ложись-ка ты спать.

— Нет, давай прогуляемся.

По улице она шла медленно, продев руку мне под локоть. Мы вошли в бар, все в тот же.

— Что тебе взять?

Она не ответила, она всем телом навалилась на стойку бара. Я проследил за ее рукой — рука двигалась по металлической столешнице к стопке бумажных салфеток. Агрессивным движением она выхватила всю стопку из обоймы, нагнулась и, спотыкаясь, устремилась к выходу. Я нагнал ее, она стояла опершись на стену, уронив голову.

— Что с тобой?

Руки у нее были сцеплены, она заложила их между бедрами, пачка салфеток торчала из ладоней.

— Мне нехорошо, отведи меня домой, — прошептала она.

Света было мало, но я увидел, что белые салфетки, выглядывающие из ее ладоней, темнеют прямо на глазах.

— У тебя кровотечение…

— Пошли домой… прошу тебя.

Но она тут же потеряла сознание. Я взял ее на руки, донес до машины, положил на сиденье. Приходилось рисковать, везти ее в свою больницу. Крутя руль, я пытался вспомнить, кто из хорошо знакомых врачей дежурит сегодня вечером. Она пришла в себя, была бледна, невесело глядела на ночной город.

— Куда ты меня везешь?

— В больницу.

— Не надо, я хочу домой, мне уже лучше.

Она успела соскользнуть с сиденья, сидела скорчившись на полу.

— Что ты делаешь?

— Я же испачкаю тебе сиденье.

Я убрал одну руку с баранки, наклонился, ухватил ее за край кофточки.

— Поднимайся на сиденье, живо!

Но она уперлась, она осталась внизу.

— Так удобнее… Отсюда мне тебя видно гораздо лучше…

В приемном покое было пусто, только какой-то старичок лежал на топчане, укрывшись больничным одеялом. Я знал одного из дежурных фельдшеров, крупного парня, с которым иногда разговаривал о футболе. Я отдал Италии пляжное полотенце, валявшееся на заднем сиденье, из машины она вышла, обернув это мохнатое полотнище вокруг бедер. Фельдшер помог ей войти в смотровую, устроил на каталке. Дежурный врач появился сразу же, это была молодая женщина, раньше я ее здесь вроде бы не видел.

— Больная, пойдемте со мной, будем делать эхограмму.

Втроем мы дошли до лифта. У женщины было невыспавшееся лицо, волосы ее свалялись. Она уважительно мне улыбалась — конечно же, она знала, кто я такой. У Италии цвет лица стал куда лучше, в кабину лифта она вошла без нашей помощи.