Временно - Лейхтер Хилари. Страница 12

Мы прохаживались по нашим подъездным дорожкам, представляя, будто проезжая часть улицы — ров, наши дома — замки, а мы — две королевы. Совершаем променад от одной входной двери до другой, кланяемся друг другу и снова продолжаем свой путь.

— А что написано в твоей инструкции? — спросила я.

— Об этом — совсем ничего.

— Может, надо подождать день или два и тебе вернут заколку?

Я сделала преувеличенно большой шаг, оттолкнулась от Анны, качнула ее, развернула обратно, и мы чинно пошли снова.

Она рассмеялась, жеманничая, как королева.

— Может быть. Может, надо подождать.

На следующий день Анна сидела на старом пне возле своего дома, лицо ее было болезненно-серого цвета.

— Я совершила нечто ужасное, — сказала она.

Я обняла ее за плечи.

— Я так и не нашла заколку, поэтому кое-что взяла.

— Взяла? Что?

— Кое-что ценное, — ответила она и показала мне набор фломастеров, точно таких же, какие были у моей матери.

От удивления брови мои поползли вверх.

— Ты где их взяла? — спросила я, кажется, громче, чем хотела.

— В кухонном ящике, — ответила Анна, отводя глаза. — Я подумала, мы можем порисовать ими.

Но почему фломастеры моей матери оказались в одном из ящиков Анны? Я побежала обратно к себе в дом, чтобы закрыть двери. Сначала маленькую синюю дверь. Затем дверь главной спальни, затем другой спальни и еще одной. Дверь в ванную, дверь в подвал и — входную дверь славного домика. Я везде искала набор фломастеров, которые принадлежали моей матери, и не только их. Ее чулки в комоде, ее машину на заднем дворе. Я выглядывала в окна и старалась рассмотреть, что происходит в доме Анны. Там чья-то фигура то маячила наверху, то спускалась в гостиную. Конечно, это была не мать, а Анна. И, конечно, фломастеры могли принадлежать кому угодно. Ведь в мире существует множество подобных наборов. Обо всем этом думала я, сидя на полу, скрестив ноги. Мне захотелось позвонить маме, уехать домой, что для временной, конечно, совсем не вариант.

Чуть позже я обнаружила, что Анна сидит у себя на подъездной дорожке, фломастеры аккуратно разложены прямо на бетоне.

— Можно порисовать? — спросила я.

Такое впечатление, что она сама вся полиняла в их чернила — отдала им весь свой цвет — лица, рубашки, штанов. Стала как будто полупрозрачной.

— Рисуй, — слабым голосом ответила она и едва коснулась моих пальцев.

Я начала рисовать, но чернила в них совсем высохли.

— Они же мертвые, — сказала я.

Анна схватила красный и резко прижала его к бумаге так, что фетровый кончик совсем расплющился. Она со всей силы втыкала его снова и снова, пока оттуда не выкатилась красная капля. Это было похоже на удары сердца. Чернила растеклись по листу в моем ежедневнике мокрой лужицей, но не просочились на другие страницы, как и положено чернилам. От невозможности выдавить из фломастера еще хоть что-то Анна медленно подняла плечи и заплакала. Я сжала ее плечо один, два, три раза. Я не знала, что еще сделать. Она поплакала минут шестьдесят, потом поднялась и побрела назад в свой дом, чтобы открыть в нем ящички. Небеса разверзлись, пошел дождь.

Сначала маленькая синяя дверь. Затем дверь главной спальни, затем другой спальни и еще одной. Дверь в ванную, дверь в подвал и — входная дверь славного домика.

Анна взяла еще кое-что. Позаимствовала. Небольшую кучку всяких вещиц. Расчески, фотографии, пазлы. Какие-то кнопки. Все они были из разных ящичков.

— Я волнуюсь, — сказала ей я. — Может, надо почитать, что написано в твоей заламинированной инструкции?

Но Анна ничего не ответила. На улице она сложила все в маленький чемодан, который стащила из глубокого ящика под кроватью. Чемодан она спрятала под кустом гортензии.

— Если я возьму из этого дома какое-то количество вещей, может, он вернет мне мою заколку.

Но дом ей не вернул ничего. Анна сидела со мной на подъездной дорожке и рисовала мелом, потом встала и пошла внутрь, чтобы вовремя открыть все ящички. Но дом оказался заперт. И задняя дверь тоже. У нас не было ключей, мы ничего не запирали. Анна бегала вокруг дома, причем так быстро, что казалось, будто она летит.

От отчаяния я стянула с ноги ботинок и швырнула его в окошко. Но тот отскочил, даже не оставив следа на стекле. Тогда я взяла камень. Но и камень без звука отлетел от окна, будто он резиновый мячик. Анна наблюдала за моими попытками разбить стекло и вдруг — я не успела ее остановить — жахнула со всей силы кулаком.

— Нет! — только смогла крикнуть я, но ничего не случилось.

Мы обе знали — ее удар был такой силы, что стекло не могло не разбиться и не поранить руку. Она делала это снова и снова, вначале кулаком, потом головой. Но окно стояло как ни в чем не бывало — совершенно целое.

Мы удивленно смотрели друг на друга и молчали. Затем она поправила рубашку, отряхнула штаны и спокойно сказала:

— Кажется, меня уволили.

— Оставайся со мной, — предложила я.

Но остаться со мной она не могла. Когда Анна попыталась войти в мой прелестный дом, ноги ее словно прилипли к коврику. И я никак не могла понять: она сама не может перешагнуть порог или это ее не пускает внутрь дом.

Анна спала на подъездной дорожке, уже совсем не думая о своем расписании открывания и закрывания ящичков. По утрам я приносила ей хлеб, но она выкладывала его возле кустов — для птиц. Ее распущенные волосы перепутались, свой ежедневник она совсем забросила. Я обыскала дом в поисках хоть какой-то информации, номера телефона, да хоть чего-нибудь, но так и не нашла.

Однажды возле подъездной дорожки Анны я заметила знакомый фургон. Через некоторое время — опять, причем на том же самом месте. Потом снова. Я увидела, как из-за кустов гортензии появился водитель, а следом за ним — Анна. «О, — подумала я, — да он же старик». Я наблюдала за ними обоими и вдруг поняла: нет, он совсем не старик. Наоборот. Он почти наш ровесник. Ненамного старше. А то и моложе, на секундочку. Да еще и красавчик — рубашка так и облегает грудь.

— Анна, вот, возьми, — сказала я и протянула ей целую кучу подобранных на улице монет.

— Зачем? — спросила она.

— Зачем-нибудь. Да зачем угодно!

— Спасибо тебе. Правда, — улыбнулась она, утопая босыми ногами в высокой траве лужайки.

Ранним утром понедельника Анна взяла свой чемодан и села в фургон. Я смотрела на нее из окна, застряв посреди своих открываемых дверей, и так и не смогла выйти и попрощаться. Я прижала вспотевшую ладошку к стеклу, но на нем не осталось следа.

После отъезда Анны я стала слишком небрежна. Однажды, замечтавшись, чуть не опоздала к дверям на целую минуту. И чувствовала себя я слишком уж бесплотной и легкой. Я хотела приготовить яичницу-глазунью, но повредила желток и размазала его по сковородке, яичница получилась как бумага. Сидя с полной тарелкой, я поняла, что совсем не голодна, причем уже довольно давно. К своему ужасу, в холодильнике я обнаружила гору нетронутого хлеба, яиц и сыра. И тут я заснула. Прямо за столом. И проснулась только на следующий день, пропустив сразу три открывания и закрывания дверей. Запах застарелой яичницы заполнял всю кухню.

Что же делать? Я запаниковала. Что мне делать? Что сделала бы Анна? Я попыталась вернуться назад и взглянуть на свои прелестные часики. Я сообразила, что двери сейчас должны быть закрыты. Я обошла их все поскорей, чтобы закрыть. Сначала маленькую синюю дверь. Затем дверь главной спальни, затем другой спальни и еще одной. Все было в порядке. Дверь в ванную, дверь в подвал. Но дверь в подвал оказалась уже закрыта.

Такого в этом домике еще не было — чтобы две-ри оказались не в том положении, в котором должны быть. Ужас сгущался. Я пропала. Комнаты как будто сговорились и двинулись против меня. Щеки мои зачесались, я едва устояла. Но все же протянула вперед длинную тошнотворно ослабевшую руку и слегка толкнула дверь подвала; она приоткрылась, и я снова закрыла ее. Получилось!