Временно - Лейхтер Хилари. Страница 21

— Что еще?

— Мы выбросили наши старые джемперы — они совсем свалялись, стали никуда не годные. Мы их ненавидим. Теперь мы носим джинсовки. Мы выбросили старую сумку, набитую другими сумками и всякими полиэтиленовыми пакетиками внутри бумажных пакетов. Выбросили юбку с разрезом — она совсем разошлась по швам. И из дальнего угла выкинули большую коробку с каким-то пеплом.

Я бросаю трубку и вскидываю руки к небу. Я бросаюсь в многодневное бегство. Я выбрасываю одну ногу перед другой, и руки мои бросаются то вперед, то назад. Я отбрасываю даже саму мысль о сне, но ожерелье на моей груди горит и жжет шею. Председатель бросается в бегство вместе со мной. Мы бежим через общественные пляжи, в центр города, через лес, через ручей, прямиком к зданию, выглядящему очень надежно, никаких завлекалочек и бессмысленных украшений, никаких хлопушек и колокольчиков, никаких знаков, знамений и приветственных табличек. Я поднимаюсь по ступеням и захожу в агентство для беглых временных.

Первую Временную привлекли ко множеству разных проектов.

— Сожги этот куст, — приказал один бог, и она это сделала.

— А теперь верни этот куст, словно он и не горел никогда, — сказал другой бог, и она познала каторгу выполненных и отмененных заданий, грубых созданий и рассозданий земли.

— Сделай что-то такое, что вряд ли вообще существует, — сказали боги.

Первая Временная слепила воедино нечто невероятное, незаменимое.

— Кого-то, — поправила она их.

— А теперь смотри, как оно угасает, — сказали боги, и она взяла создание за крыло и смотрела, как оно сияет, затухает, исчезает.

Памятная работа

Когда я была маленькой, моей работой было поддержание порядка дома. Я мыла полы и вытирала с полок пыль, только наоборот: вначале пыль, потом палы. Даже ребенком я понимала, что пыль с полок не должна падать на свежевымытый влажный пол. Я убирала свои игрушки и кукол, снимала их с полок и ставила обратно. Снимала и ставила. Я научилась готовить грудинку под соусом и научилась есть ее. Мать показала, как держать приборы и правильно нарезать мясо — вдоль волокон. «Маленькими кусочками, а то не прожуешь», — приговаривала она.

Квартира пахла праздником. Я убирала посуду за матерью и ее парнями — каждую ночь разными, я мыла посуду в горячей воде и ставила ее на полку У раковины. «Очень хорошая девочка», — приговаривала мать.

По вечерам она укладывала меня спать и рассказывала истории на ночь. «Был хранитель списка Доноров, — говорила она. — И уничтожитель этого списка. Были маркетинг, сбор пожертвований и фандрайзинг. Было слишком поздно работать слишком рано. И даже было самое время работать. Был ящик с печатями, пробковая доска и розовые стикеры, на которых записывали, что происходило в общем, в частности, в подробностях, Пока Тебя Не Было».

Последние четыре слова она произносила отрывисто и одновременно шаг за шагом отступала от моей постели, за дверь, вниз по коридору, поворачиваясь ко мне спиной. Она оставляла дверь чуть приоткрытой, чтобы маленький лучик света падал мне на лицо, пока я сплю.

Вместе со своими парнями моя мать играла по ночам в карты, каждую ночь разные игры и разные парни, так что в конце недели они сбрасывали воскресенье из открытых ладоней, точно роял-флеш. Мне нравилось слышать их голоса, залетавшие в мое неприкрытое подушкой ухо. Легкий смех, легкий сон. Когда становилось слишком тихо, я уплывала, а затем вдруг просыпалась, чтобы вновь услышать их голоса и звуки, доказательства их радости, точно затуманенное от дыхания зеркало.

По утрам я убирала карты и варила кофе, складывала подушки на диване так, как это нравилось матери: две маленькие, позади них углом одна большая, на ней аккуратными круглыми буквами вышита старомодная фраза: «Нет ничего более личного, чем просто выполнять свою работу».

У моей матери был парень-летчик, который обещал билеты, чтобы показать нам весь мир, но показал он только соседний квартал.

— Это не считается, даже если ты раскидываешь руки в стороны, — говорила мать и бежала за нами, летящими вниз по улице.

У моей матери был парень-сапожник, который починил всю ее обувь, а затем и мою. Еще был высокий парень. На самом деле роста он был скорее среднего, но сажал меня себе на плечи и катал по гостиной, а я боялась, что ударюсь головой о потолок.

— Раньше у меня был парень повыше, но теперь самый высокий — этот, — говорила мать, — а до этого он был пекарем.

Ее пекарь носил нам свежие, горячие багеты каждый день, несмотря на свой новый высокий титул.

— А что случилось с самым высоким парнем? — спрашивала я.

— А его больше нет, — отвечала мать и отводила глаза, и я понимала, что тема закрыта.

Ее ученый парень был моим любимым. Он дарил мне кучу книг в кожаных переплетах, с хрустящими страницами, и мы читали их вместе, вытянувшись на ковре на полу. Он рассказывал мне о пиратах, об их сокровищах, о мультипликации. Его пригласили преподавать в университет, и он уехал. Я рыдала, уткнувшись в покрывала, в простыни, в подушки, в шарфы, и когда я больше не могла ничего найти, рыдала в мамину юбку. Залезала рукой в ее карман и вытаскивала оттуда фломастеры.

— Иногда парни уходят, — говорила мама, — всех парней твоей бабушки призвали в армию, в один батальон. Они ушли и не оставили после себя ничего. — Она вертела в руках стакан, точно гончар горшок. — А прабабка твоя была больше по девушкам.

По воскресеньям мы ходили в парк. Там парень-битник моей матери играл на бонго под деревом. В выходные с ее парнем-хиппи мы собирали одуванчики и плели мне венки. Парень-продавец, который торговал с лотка на улице, всегда оставлял для нас что-нибудь вкусненькое — и соленое, и сладенькое. Рогалик и пакетик кешью в меде. Пилот рассказывал о полетах, ремнях безопасности, маленьких бутылочках с алкоголем (вот таких вот маленьких!) и расстоянии между землей и самолетом (вот таком большом!). Просто огромном. Мы лежали на земле, вытянувшись во весь рост, и смотрели на самолеты, которые казались нам игрушечными: маленькие пластиковые жужжалки на фоне яркой небесной синевы.

— Я выйду замуж за Международную космическую станцию, — говорила я.

Но мать отвечала:

— Ну уж нет, мы так не поступаем, — имея в виду брак.

Иногда в нашем доме даже повернуться было негде. Три человека: шесть рук, шесть ног, шестьдесят пальцев, бесконечное число волос, пор, мечтаний. Но я очень любила оставаться с матерью вдвоем. Мне нравилось, когда парни устраивали перерыв. «У нас небольшой отдых», — говорила она, ни к кому не обращаясь и не ожидая ответа. Мне нравилось обедать вместе с ней за кофейным столиком. Она забирала свою тарелку с большого обеденного стола и устраивалась за маленьким. Тогда я тоже брала свою тарелку и следовала за ней. Мы ставили наши тарелки на кофейный столик, подвигали его поближе, так, чтобы он касался коленей. Под ним была небольшая полочка, куда мы ставили наши высокие стаканы с напитками. Так мы и ужинали, только вдвоем, точно кроме нас больше никого не было в целой Вселенной.

— Так-то лучше, — говорила мать.

Когда по ночам было тепло, она оставляла окна открытыми, и легкие листочки кружили по кухне.

Иногда мы убирали тарелки, но совершенно забывали про стаканы, которые затаивались на внутренней полочке и скапливались там в течение нескольких дней.

А мы так и оставались вдвоем. На пустом обеденном столе мы раскладывали вещи. В самом дальнем его углу я громоздила свои книжки. Писала и рисовала в своем собственном углу, поджав ноги. Осенью на спинке стула, на котором обычно сидел парень-сапожник, я вешала теплую куртку, а зимой — еще и шарф. Материнская сумочка всегда висела на спинке стула битника, а пакет с мусором — на спинке стула парня-пилота. В такие времена мы не пользовались мусоркой. Мы даже не подметали и не мыли полы. Мы совершенно забывали о всякой уборке и даже не пылесосили нашу маленькую квартирку, в которой обитали только вдвоем. У нас был лишь большой мусорный пакет, одну ручку которого мы привязывали к стулу, а когда он заполнялся и становился почти неподъемным, тащили его вниз по лестнице на улицу.