Приручить Сатану (СИ) - Бекас Софья. Страница 104

Архангел Михаил вернулся на то место, где он вонзил меч в крыло своего брата. Снег давно стёр кровь, и теперь горное плато было полностью скрыто тонким холодным одеялом, слепящим глаза своей белизной. Михаил не сразу нашёл свой меч: он ещё минут десять взрывал руками пушистый снег, находя в этом какое-то странное успокоение, пока не наткнулся не сгибающимися от холода ладонями на острое лезвие клинка. Михаил безвольно упал в сугроб и прикрыл глаза. Мелкий колючий снег превратился в большие мягкие хлопья, которые теперь, медленно кружась в воздухе, падали ему на лицо, оставались на длинных ресницах, густых бровях, волосах цвета пшеницы и такого же оттенка перьях. «Как хорошо, — подумал Михаил, устало укрывая себя сверху тёплым крылом. — А Люцифер… Люцифер… Я ранил его… Как я мог? Да как у меня рука поднялась?! Сжечь эту поганую руку, поднявшую меч на собственного брата! Боже, зачем Ты позволил мне совершить грех? Братоубийство? Мне?.. Чтобы я стал сильнее? Да, точно… Я должен был осознать всю мощь, сосредоточенную в моих руках, чтобы я мог правильно распоряжаться ею. Ну да, конечно… Что Бог ни делает, всё к лучшему, это золотое правило. Как я мог забыть про него? Я? Я? Вот он, ещё один урок. А Люцифер будет достойным правителем, я уверен. Правильно я сказал: в мире должна быть гармония, золотая середина. Свет не может существовать без тьмы так же, как и тьма без света, иначе, если не будет чего-то одного, не будет и второго, потому что… Почему, собственно? Потому что всё познаётся в сравнении. А про восстание… Это не могло не произойти. Когда-нибудь, может быть, кто-нибудь другой, но сделал бы это. А так это мой брат… Кто знает, что было бы, если… Впрочем, история не терпит сослагательного наклонения. Не надо думать о том, что могло бы быть, надо думать о том, что есть сейчас… Думать о возможном, но не свершившимся слишком сложно, даже для меня. Пусть всё сложится само, а я пока… Отдохну».

***

— …и с тех пор архангел Михаил в ночь на двадцать первое ноября опускает своё крыло в горящую бездну и вытаскивает грешника. Крыло горит, и грешная душа тяжёлая, но затем прилетает архангел Гавриил и помогает брату добраться до Неба, — Саваоф Теодорович устало потянулся и зевнул. — Наша с братом история несколько похожа: у нас тоже когда-то была ссора из-за того, что я ушёл из семьи, потом мы помирились, и с тех пор Михаил приезжает на мой ежегодный бал в «Вальпургиеву ночь».

— Но я не видела Вас на балу, — Ева тоже скупо зевнула и подтянула ноги на диван. За окном была уже глубокая южная ночь, отличающаяся своей темнотой и потрескиванием саранчи.

— О, нет-нет, не тридцатого апреля, — Михаил скупо улыбнулся и спрятал взгляд где-то на дне чашки. — Не двадцать первого ноября, конечно, но довольно близко: тридцать первого октября.

— Вы отмечаете Хэллоуин? — удивлённо обернулась на Саваофа Теодоровича Ева, поёживаясь. Заметив это, мужчина ласково накрыл её только что принесённым пледом.

— Ну, как бы тебе сказать… Мы отмечаем этот день, но не канун Дня Всех Святых. Видишь ли, так уж совпало, что в этот день у меня день рождения. День, когда все мёртвые получают шанс воскреснуть…

— Правда? — улыбнулась Ева. — Тогда в визитах Михаила нет ничего удивительного!

— Конечно, нет, моя дорогая Ева, — усмехнулся Саваоф Теодорович одним уголком губ. — И я бы очень хотел видеть у себя в гостях и тебя.

— Боюсь, что это невозможно, — грустно улыбнулась девушка. — Кто выпустит меня отсюда?

— Но разве для любви стены — это препятствие? — удивлённо поднял брови Саваоф Теодорович, словно действительно не понимал, в чём проблема.

— Нет, конечно, но…

— Ну вот и славно! — воскликнул Саваоф Теодорович, поднимаясь с дивана. Вслед за ним поднялись и все остальные. — Уже поздно, Ева. Тебе давно пора спать…

В этот самый момент в холле послышался шум. Надежда и Дуня, как работающие здесь врачи, сразу бросились туда.

— Боже мой! Шут! — воскликнула Дуня, подбегая к докторам. Рыжего паренька с перевязанной головой везли на носилках в ближайшую операционную. Глаза его были закрыты.

— Шут! Опять сбежал! — гневно воскликнула Надя, метая своим волчьим взглядом громы и молнии. — Да что ж сегодня за день-то такой, а?

— И не говорите, Наденька, — едва проговорил, задыхаясь, подоспевший Лука Алексеевич. — В горы побежал, представляете? Сорвался — Вы только подумайте! — с высоты двадцатиэтажного дома! Ну хорошо, что внизу была вода и спасатели, которые растянули полотно, а так бы разбился ведь! Кошмар! Вот чем он думал, объясните, вот чем? Простите меня, господа, за мою излишнюю эмоциональность, но у нас только что чуть было не погиб пациент. Нет, ну это же ужас просто! Ему повезло, что он сейчас без сознания, но вот очнётся, я ему задам!.. Я ему всё выскажу!..

Лука Алексеевич, продолжая возмущаться, собственно, ни к кому не обращаясь, вместе с Надей и Дуней пошёл туда, куда увезли Шута. Вскоре, правда, все они вернулись: Шуту наложили компрессионные повязки и отправили к себе в палату, где он под тщательным присмотром Луки Алексеевича стал дожидаться своего прихода в сознание. Многие, в том числе и Ева, хотели узнать, как чувствует себя Шут, но Лука Алексеевич, больше не сдерживающий себя после выходки своего пациента, в прямом смысле слова выставил всех за порог палаты, так что всем оставалось только ждать.

***

Шут очнулся уже совсем поздней ночью, но никто не спал. Первое, что он увидел, был белый-белый потолок. Некоторое время Шут вспоминал, что с ним произошло, а затем, резко сев в постели, с ужасом огляделся вокруг: он лежал в своей палате, а рядом с ним, как и все предыдущие шесть лет, сидел Лука Алексеевич.

— Очнулся, безумец! А я ведь говорил, что сорвёшься!

Шут упал обратно в кровать и зарыдал.

Глава 32. Затишье перед бурей

Один закон есть в этом свете,

Несправедливый, но простой:

Душой живые мертвы телом,

Здоровый телом мёртв душой.

Никто не узнавал Шута. Прошло уже больше недели с того дня, как его вернули целым и невредимым в больницу Николая Чудотворца, однако к нему до сих пор не вернулись его привычная весёлость и жизнелюбие. Шут практически не выходил из палаты и целыми днями лежал в постели, хотя он был полностью здоров — по крайней мере, физически. Он ни с кем не разговаривал: на все вопросы отвечал простыми, односложными фразами, а ещё чаще лишь качал головой из стороны в сторону, словно отрицал всё то, что раньше с таким энтузиазмом принимал. Единственным человеком, которого Шут подпускал к себе, был Лука Алексеевич, и то, скорее всего, он делал это лишь из-за чувства вины за повреждённую спину врача.

— Мотя, — говорил Лука Алексеевич, сидя у его кровати, — прошу, пойми меня. Мы бы с радостью отпустили тебя, но с твоей болезнью это всё равно, что отправить тебя на казнь. Ну как ты сможешь работать в цирке, если у тебя руки трясутся и конечности судорогой сводит?

— Да, Вы правы. Никак, — отвечал Шут бесцветным голосом.

— У тебя… Редкий случай. Простые таблетки не помогут, это, в первую очередь, работа над собой. Я не виню тебя в бездействии, нет, ведь в твоём случае это действительно очень сложно, я бы даже сказал, на грани невозможного.

— Да? Вот как?

— Да, — Лука Алексеевич шумно выдохнул и посмотрел в окно. Этот диалог повторялся за последнюю неделю уже не первый раз. — Скажи, Мотя, ты помнишь, как и почему ты попал сюда?

— Конечно, — Шут перевернулся на спину и уставился в потолок. — Я сорвался во время репетиции, и после этого во мне проснулся синдром Туретта, а с ним невозможно работать в цирке, тем более эквилибристом.

— Да вот и нет, Мотя, — Лука Алексеевич снова глубоко вздохнул, снял очки и протёр их краем белоснежной рубашки. — Ты путаешь причинно-следственную связь. Не ты сорвался, и поэтому в тебе проснулась твоя болезнь, а ты сорвался, потому что в тебе проснулась твоя болезнь. Понимаешь, о чём я?