Приручить Сатану (СИ) - Бекас Софья. Страница 105

Шут не ответил.

— Хорошо, что это была репетиция. А теперь скажи, мы сразу положили тебя сюда? Сразу, как только приехала скорая, мы забрали тебя и больше не выпускали? — Шут снова не ответил. — Нет. Мы понаблюдали за твоим состоянием. Месяц прошёл с несчастного случая, и за это время твоя жизнь стала невыносимой, просто ты не хочешь этого признавать. Ты разве не помнишь этот месяц, Мотя? Да ты по утрам кружку не мог нормально взять, потому что у тебя был сильнейший тремор! Всё пострадало: моторика, восприятие, речь. Хочешь сказать, что я неправ? Ты этого не помнишь?

— Помню, — глухо ответил Шут и отвернулся к стене. На ней чёрным спиртовым маркером, который он украл у кого-то из врачей, был нарисован маленький улыбающийся бегемотик, правда, линяя вся была неровная и местами рваная, словно художник, когда рисовал его, ехал по очень старой дороге.

— А посмотри на себя сейчас, — продолжал Лука Алексеевич. — Мы с тобой выучили язык для глухонемых, заняли руки; проработали скороговорки, вернули на место речь; вспомнили упражнения, поставили мимику и координацию. Это большой прогресс, Мотя, и я поражаюсь, как ты этого не видишь. Но как бы ни были велики твои успехи, это ещё не всё: болезнь непредсказуема, и в любой момент всё может пойти на спад. Если ты сейчас вернёшься к обычной жизни, где гарантия, что ты не сорвёшься на глазах у всего зрительного зала? Что твоя нервная система не даст сбой? — Шут молчал. Повисла пауза. — Ты не навсегда здесь, Мотя. Да, на лечение требуется много времени и сил, но пойми, что, если сейчас ты всё бросишь, есть очень высокая вероятность, что всё сойдёт на «нет», и тогда, поверь, тебе придётся потратить гораздо больше времени и сил, чем сейчас. Тебе придётся делать двойную, а то и тройную работу, понимаешь?

— Понимаю, Лука Алексеевич. Я всё понимаю.

В палате стало тихо. Шут закрыл глаза и, не сказав ни слова, накрылся с головой одеялом, словно не хотел слышать никого и ничего в этом мире; Лука Алексеевич ещё немного посидел, глядя грустным взглядом на своего прежде неугомонного пациента, а затем тихо поднялся и вышел из палаты.

— Ну? Как он? — осторожно спросил Фома Андреевич, когда его коллега опустился на диван в ординаторской.

— Я не знаю, что с ним, — устало вздохнул Лука Алексеевич и потёр глаза. — Никогда такого не было: из него как будто выкачали всю энергию. Он словно умер, только не телом, а, что гораздо страшнее, душой.

— Надеюсь, что это не так. Будешь? — Фома Андреевич предложил Луке Алексеевичу кофе, на что тот отрицательно покачал головой. — Мой Амнезис вот тоже… Столько лет был «мёртв», ничего не хотел! Амёба амёбой, по-другому и не скажешь, уж простите! Сейчас хоть на человека похож.

— Но у Амнезиса другой случай.

— И что ж? — Фома Андреевич нахмурился и недовольно посмотрел на Луку Алексеевича. — Хочешь сказать, что у Амнезиса есть право на подобное состояние, а у Шута нет? Не надо мериться, чьё горе горше. Человеческий разум, как и человеческая душа, — это бездонный океан, который мы изучим ещё очень и очень нескоро. Лично я вообще не верю в то, что мы когда-нибудь достигнем его дна.

Лука Алексеевич хмыкнул.

— Ты в принципе мало во что веришь.

— Да, я не верю в чудо, — согласился Фома Андреевич, отпивая кофе. — Но зато я верю в то, что, если работать, причём работать усердно, добиться можно если не всего, потому что всё — это тоже лишь сказка, недостижимый идеал, то многого.

— Ты прав, Фома, но ведь недаром говорят, что надежда умирает последней.

— Надежда на что? На чудо? Я тебе об этом и говорю, Лука! Пациент имеет право надеяться, а врачи должны смотреть правде в глаза. Вот Шут: на протяжении шести лет он сбегал от нас и жил этой идеей побега, а сейчас в нём что-то надломилось. Пусть мы сто раз правы и предельно осторожны, но мы его сломали, понимаешь? Может быть, это всего лишь перезагрузка, и через пару недель он снова встанет и побежит от тебя прямо в небо, а может быть, он станет такой же пустой оболочкой, какой когда-то был Амнезис. И сейчас твоя задача найти этот баланс, эту золотую середину между бесконечной энергией и пустотой. Но не питай иллюзий: надежда на чудо даёт тебе подсознательное право где-нибудь схалтурить.

Лука Алексеевич ничего не ответил, только снял очки и протёр их концом своей рубашки.

***

Этот разговор состоялся спустя неделю после побега Шута, осознания Писателя и тополиной метели. Состояние Евы ухудшалось: ей повсюду мерещился то тёмный расплывчатый силуэт, наблюдающий за ней откуда-то издалека, то Бесовцев, пускающий, как дракон, густые клубы дыма, то Мария с огромными бараньими рогами на голове, которая почему-то постоянно смеялась над ней, и её хохот всё время звенел в ушах Евы. Она никому не говорила об этом, но она чувствовала, что уходит, медленно и безвозвратно; Еве каждый раз казалось, что ещё одна капля, и вода выплеснется через край, но капли падали, а она всё держалась и с трепетом ждала следующей. Ева старалась не оставаться одна и была рада приходу любого своего знакомого, особенно Саваофа Теодоровича, который, как и все, видя её желание наверстать время и провести его как можно больше в кругу друзей, приходил настолько часто, насколько мог. Все были здесь: начиная Адой и заканчивая Николаем, который с горечью осознавал, что ему всё-таки придётся исполнить своё обещание.

Это был приятный пасмурный день. Небо заволокла лёгкая полупрозрачная пелена, и солнце на некоторое время спрятало свои яркие обжигающие лучи, позволив всем выдохнуть спокойно после нескольких дней удушающей жары. Ева на добровольческих началах работала в саду: она выкапывала старые луковицы белых лилий и сажала новые даже несмотря на то, что ей казалось, будто под землёй кто-то хрипло дышит и зовёт её на помощь. Рядом с ней, пребывая в флегматическом спокойствии, подметал Амнезис.

— Как много в этом году тополиного пуха! — сказал он, ритмично работая метлой. — Хоть подушки набивай, честное слово!

— Это верно, — хмыкнула Ева, вспомнив, откуда такое количество пуха. — Боюсь представить, что сейчас в море: там же, наверное, невозможно купаться!

— Не знаю, — пожал плечами Амнезис и, отложив метлу, стал складывать пух в большой чёрный пакет. — Давно не был на море.

— А что так?

— Холодно ещё: вода не прогрелась. Эти дни было жарко, я бы сходил, но, согласен, сейчас там вместо воды наверняка одна сплошная мокрая вата. Да и настроения как-то не было.

— Ох, Амнезис… — вздохнула Ева, поднимаясь с корточек. — У тебя ведь ни на что нет настроения. Тебе надо чего-нибудь захотеть.

— Знаю, знаю… Но море — это другое дело. Она… Такая загадочная, такая непонятная. Такая…

— Кто — она?

— Волна. Может, прозвучит несколько романтично, но у меня с морем особые отношения. Меня ведь Фома Андреевич на берегу моря нашёл, ты не знала?

— Нет, ты не рассказывал.

— Возможно. Да, прямо тут и нашёл. Не веришь? Он каждый вечер возвращается домой по набережной, а однажды, шестнадцать лет назад, видит — человек лежит… Пришлось вернуться.

— Удивительно.

— Не то слово, — Амнезис скупо улыбнулся и мечтательно опёрся на метлу. — Он всё любит шутить, мол, «какая русалочка вынесла тебя на берег?» Я сам задавал себе этот вопрос, много раз задавал. Нет, ты представляешь, каково это? Проснуться, понять, что ты не помнишь, как тебя зовут, и лишь знать, что море вынесло тебя на берег… Откуда? Из каких далёких стран? Неизвестно, — и Амнезис, легко вздохнув, продолжил мести, очевидно, находя в работе временное успокоение.

— Друзья! — услышали они бодрый голос Луки Алексеевича. Он вёл за руку, как маленького ребёнка, Шута и махал им издали рукой, привлекая внимание. — Вот вам подмога, думаю, вы не против. У Моти в последнее время упадок сил, ему нужно развеяться, а, как известно, лучший отдых — это смена деятельности. Не буду вам мешать.

— Видите ли, в чём дело, — тихо обратился Лука Алексеевич к Еве и Амнезису, отойдя вместе с ними подальше от Шута. — Мотю нужно расшевелить. Он совершенно ничего не делает и, что страшнее, ничего не хочет! Его состояние сейчас близко к твоему состоянию, Амнезис, в первые годы пребывания в больнице. Я не могу остаться, потому что, боюсь, моё присутствие может его смущать и означать излишнюю опеку, но, не волнуйтесь, я недалеко: мы с Фомой Андреевичем будем в беседке, так что зовите, если что. Постарайтесь его разговорить, только, пожалуйста, беседуйте о чём-нибудь отвлечённом, о погоде, например.