Приручить Сатану (СИ) - Бекас Софья. Страница 89

Его слова прервал громкий звон разбитого стекла. Из опустевшей оконной рамы вылетел молоток и, налетев на куст сирени, сломал его верхние ветки. Из палаты послышались крики.

— Как ты это сделал?

— Ты что, дорогая, я ничего не делал! Ты же видела, я всё это время был здесь и никуда не уходил.

— Я не про это! Как ты угадал, что это произойдёт?

— Я ничего не угадывал. Я знал.

— Откуда?!

— Не хочу показаться грубым, но, думаю, ты знаешь, что мне хочется ответить, — Саваоф Теодорович довольно проводил взглядом последние выпавшие из оконной рамы осколки. — Хочешь знать, что произойдёт дальше? Сейчас тот пациент захочет вылезти в окно; прибежавший врач попробует его остановить, но, когда тот уже будет снаружи…

— Нет! Прекрати!

— Почему?

— Это же ужасно!

— Это не «ужасно», моя милая, дорогая Ева: это жестокая правда… — Саваоф Теодорович снова посмотрел на неё и с горечью заметил в глазах девушки страх: она испугалась его. — Тебе страшно? — он поджал губы, словно должен был изменить решение, которое не хотел бы принимать. — Не волнуйся, с ними всё будет хорошо. Врач порежется ладонью о стекло, его рука соскользнёт вниз, и он вместе с пациентом выпадет из окна…

— Нет! Молчи! Молчи! — Ева испуганно распахнула глаза, и Саваоф Теодорович почувствовал, как она инстинктивно попыталась отодвинуться от него. Его взгляд вдруг как-то побледнел, и Ева не смогла прочитать его выражения.

На некоторое время повисла напряжённая тишина.

— Ты же понимаешь, что ты сейчас сделала? — странным голосом прошептал он, заглядывая в её большие испуганные глаза. — Что ты сказала и кому? — Ева вдруг почувствовала, как его руки слабеют, и на мгновение она испугалась, что он её уронит. — А я… Почему я ничего не чувствую? Неужели я стал настолько равнодушным к жизни, что во мне ничего не осталось?.. Где гнев?.. Где гордыня?.. Почему я не злюсь на тебя?.. М? Ты не знаешь, Ева?..

Девушка не нашлась, что ответить, она лишь испуганно посмотрела на Саваофа Теодоровича со странным поблёкшим взглядом иссиня-чёрных глаз, будто покрывшихся изнутри полупрозрачной пеленой тумана. Она вдруг ощутила ту огромную, необъятную силу, сравнимую разве что с самой вселенной, такой же бесконечной и неподвластной для осознания человеческому разуму, которая жила в этой душе: что-то чёрное, мохнатое, могущественное и в то же время недооценённое из-за манеры подавать себя вдруг шевельнулось, и Ева наконец полностью увидела то, что до этого принимала за нечто мёртвое. Это что-то вдруг тихо забурлило на дне жерла вулкана, обдало её ледяным мертвецким дыханием и показало ей, каким неспокойным оно может быть, когда кто-то задевает его гордость. Ева вспомнила свои недавние слова о том, что Саваоф Теодорович не может быть старше самой жизни и смерти, и тут же усомнилась в них: в тот миг она подумала, что он и есть смерть, а когда взгляд Саваофа Теодоровича помутнился, Еве показалось, что он убьёт её. Не за слова, так неосторожно сорвавшиеся с губ, нет — за то, что он ничего не почувствовал: ни гнева, ни уязвлённой гордости, ни обиды — ничего.

Их отвлёк крик врача, появившегося в окне третьего этажа — тогда он показался Еве криком петуха на рассвете после бесовской ночи. Судя по звукам, в палате шла борьба; через несколько секунд пациент, весь в полупрозрачных кровавых разводах на белой кофте, показался в окне, ловко перебросил ногу через подоконник и повис, держась руками за выступ стены. Доктор кинулся вслед за ним, перегнулся через край и, держась одной рукой за оконную раму, протянул вторую в попытке удержать пациента. Рука соскользнула: острый осколок вошёл глубоко в ладонь, и оба выпали из окна с высоты третьего этажа.

Ева резко отвернулась. Саваоф Теодорович некоторое время смотрел туда, где, возможно, лежали два мёртвых тела, а затем осторожно прижал Еву к себе и тихо прошептал на ухо:

— Видишь, какой я честный? Я всегда говорю только правду. Люди почему-то не любят меня за это… Никогда не любили. Сначала их привлекает моя странная, необычная и мрачная красота, но стоит им узнать меня поближе, соприкоснуться с вязкой и бездонной тьмой, наполняющей мою душу, как они убегают, словно спугнутые хрустом ветки лани… А я смотрю им вслед. Я мог бы их догнать, причём без малейшего труда… Но я даю им убежать. Знаешь, как весело потом встречать их там, у порога моего дома?

Ева посмотрела на Саваофа Теодоровича, пытаясь понять, что он хотел этим сказать. В его глазах вдруг появилась какая-то жестокая усмешка, наполненная презрением к бегущим от него жертвам, будто недостойным умереть от его руки, и эти искривлённые в едкой улыбке губы вдруг что-то переключили в Еве. Она толкнула Саваофа Теодоровича в грудь, извернулась в его руках, как змея, и упала на землю. Стопа, до этого немного успокоившаяся, отозвалась новой глухой болью, напомнив о недавно полученной ране, однако Ева, стараясь не обращать на неё внимание, тут же вскочила на ноги и поковыляла, насколько это было возможно, к больнице, к Дуне, к Амнезису, к Шуту — к кому-нибудь живому, потому что она поняла, что начинает бредить.

Ева думала, что Саваоф Теодорович (если, конечно, это был всё ещё он), попробует как-то догнать её, однако он лишь стоял и смотрел всё тем же насмешливым взглядом на её попытки убежать, и, хотя Ева понимала, что ей вряд ли получится это сделать, она всё равно бежала, потому что ей казалось, что, если она остановится, произойдёт что-то страшное.

— Я считаю до трёх, моя дорогая, — услышала она позади себя. — Не успеешь спрятаться — и я заставлю тебя танцевать. Раз…

Ева на мгновение обернулась и вдруг увидела, как его глаза зажглись тихим кроваво-красным огоньком. Он был совсем тусклый, едва заметный, но он тлел, как уголь в потухшем камине, где-то на дне двух чёрных вулканических жерл и в любой момент готов был превратиться в страшный пожар, сжирающий всё на своём пути. За его спиной зашевелилось что-то чёрное.

— Два…

Ева побежала. Она больше не оглядывалась, потому что ей казалось, что если сейчас она обернётся, то единственным, что она увидит, будет вязкая тьма, которая затекает, как чернила, во все уголки вселенной и пропитывает собой ещё чистые души и умы.

— Два…

Ева вбежала в больницу. Там было многолюдно: охранник в выцветшей на солнце форме, когда-то чёрной, но уже превратившейся в рыжую, сидел на своём извечном посту, как апостол Пётр у ворот Рая, и, задумчиво звеня большой связкой ключей, читал газету; люди, пришедшие навестить своих родственников, переговаривались между собой, и их речь сливалась в один монотонный шум, более напоминающий своеобразную мелодию. Ева протолкнулась сквозь толпу и, пропустив мимо ушей чей-то оклик, побежала к лифту.

— Два…

«Надо спрятаться на самом видном месте, желательно там, где есть много людей, особенно знакомых, — судорожно думала Ева, считая этажи. — Дунечка… Первым делом надо найти Дуню, она точно поможет. А где Дуня, там и Амнезис… Да, наверняка Амнезис будет вместе с ней. Шут может быть где угодно, его искать бесполезно — он сам меня найдёт. Писатель… Если его нет в своей палате или гостиной, значит, он ушёл в сад. Лишь бы Дуня была на месте…»

— Два…

Ева подпрыгнула на месте от испуга, когда услышала у себя за спиной голос Саваофа Теодоровича. Он стоял как ни в чём не бывало в углу лифтовой кабины, облокотившись плечом на стену, и в хаотичном порядке нажимал на кнопки. Ева отскочила от него в противоположный угол.

— Это лишь иллюзия, это лишь иллюзия, мне всё мерещится… — забормотала она себе под нос, стараясь успокоиться. Она отчаянно пыталась «настроить» свой мозг, который, как техника при аномальных явлениях, дал сбой и в любой момент мог «выйти из строя».

— В таком случае, очень реалистичная иллюзия, — усмехнулся Саваоф Теодорович, поглаживая усы. — Ты не боишься, что твоё сердце когда-нибудь просто разорвётся от страха? Или что твой разум в конце концов сломается, не выдержав психологической нагрузки, как полка с тяжёлыми книгами?