13 дверей, за каждой волки - Руби Лора. Страница 3

(Чего ему не нужно было объявлять, так это того, что в новой квартире нет места для детей и им не следует об этом спрашивать.)

Фрэнки не возлагала на отца ожиданий: насколько она знала, отцы не особо надежны. Все, на что Фрэнки могла надеяться, так это что он не приведет с собой опять эту… как ее? Воскресные посещения были не такими, как надо, если приходила она. Когда отец брал ее с собой, он никогда не приносил ни туфель, ни шоколада. Она делала его мелочным, превращала в совершенно другого человека.

Фрэнки чистила зубы, надавливая на щетку так сильно, что становилось больно. Кто вообще захочет о ней думать? Да никто. Может, о ней не думают даже собственные дети, которые живут в этом же приюте, в других коттеджах. Фрэнки не знала их имен, не знала, как они выглядят, и надеялась, что никогда не узнает.

– Сникерсы, – прошипели девочки в холле. И тут же по всему коттеджу воспитанницы стали передавать по цепочке: – Сникерсы, сникерсы, сникерсы.

«Монахини возвращаются, заткнитесь, пошевеливайтесь».

Не успела Фрэнки натянуть воскресное платье и пальто, как сестра Джорджина жестом велела им идти. Коттедж на самом деле был не отдельным строением, а большим помещением, выходящим в обширный коридор. Девочки из других коттеджей строем маршировали по холлу, и их шаги разносились так громко, что казалось, будто такой же ряд девочек марширует по потолку. В приюте были и мальчики, но их коттеджи располагались в другом здании. Девочки виделись с мальчиками только в церкви через проход. Подстриженную как овцу, Фрэнки не радовала мысль столкнуться с мальчиками – разве что со старшим братом Вито. Она с ним почти не встречалась. Даже братьев и сестер в приюте держали отдельно.

Сестра Джорджина во главе строя открыла дверь на улицу. Девочки побрели к церкви, опустив головы и держа рты на замке. Шел сильный дождь со снегом, и они пытались прикрыть волосы. На минуту Фрэнки даже обрадовалась, что у нее нет волос. А потом увидела мальчиков, которые тоже шли к церкви, смеясь и показывая на нее, и радость тут же улетучилась. В октябре 1941 года Фрэнки было четырнадцать. Очень юный возраст, как могло кому-то показаться, – но только не для людей, стоящих на пороге новой войны, не для сирот, не для Фрэнки. Ей было всего на три года меньше, чем мне. Чем мне сейчас… Чем мне было…

В общем, совсем не весело, когда мальчики смеются над тем, что ты не можешь исправить, над тем, что с тобой сделали. Особенно если среди них нет твоего брата, а некоторых даже можно назвать симпатичными.

Добравшись до церкви, дети заняли свои привычные места. Пришел не весь приют, а только те коттеджи, которые исповедовались в это воскресенье. Сироты по одному заходили в исповедальню. Большинство сразу же выходили, бормоча «Аве, Мария» и «Отче наш», чтобы покаяться в грехах, совершенных делами и в мыслях. Несколько человек задержались подольше.

«Бедный отец», – подумала Фрэнки, надеясь, что он выпил утром кофе.

Фрэнки и другие девочки еще ничего не ели. Они позавтракают только после утренней мессы, то есть по меньшей мере через полтора часа. Направившись к исповедальне, Фрэнки прижала руку к бурлящему животу. Усевшись внутри, она задернула за собой занавеску.

– Благословите, отец, ибо я грешна. С последней исповеди прошла неделя.

Она плохо видела его сквозь решетку, но слышала, как он шуршит страницами Библии.

– «Блажен муж, который не ходит на совет нечестивых, и не стоит на пути грешных, и не сидит в собрании циников» [3], – прочитал отец Пол.

Фрэнки не знала, кто такие циники, но из-за сильного ирландского акцента отца это слово звучало не так уж плохо.

– Тебе есть в чем исповедаться? – спросил он.

От голода Фрэнки, как правило, становилась остра на язык. Ей даже захотелось вернуть ему вопрос: «А вам есть в чем исповедаться, отец?» Но на самом деле для этого она была слишком богобоязненна – и слишком замучена. Она подумала, не рассказать ли ему про упоминание имени Бога всуе или что плохо думала о младшей сестре. Это то, чего он от нее ждал.

Но вместо этого она произнесла:

– У сестры Джорджины лицо как у мумии. Только мумия симпатичнее.

Я улыбнулась со своего места на потолке. Фрэнки поморщилась. Во-первых, потому что это была детская выходка, грех такое говорить вслух. Во-вторых, потому что ей, наверное, придется тысячу раз повторить «Аве, Мария».

Но отец Пол ничего не сказал насчет «Аве, Мария». Он рассмеялся лающим смехом, похожим на кашель.

Фрэнки наклонилась ближе к решетке.

– Отец, с вами все хорошо?

– Просто в горле запершило. Что ты сказала?

– Она сегодня утром столкнула меня с кровати. Она всегда сталкивает меня с кровати.

Фрэнки потянула себя за волосы и тут же одернула себя.

– Было время подъема? – уточнил отец.

– Да.

– Вот видишь. Неужели ты думаешь, что выказываешь христианское уважение к сестре Джорджине, называя ее… э, как?

– Мумия. Только мумия…

– Симпатичнее, – добавил он. – Теперь до меня дошло.

Он опять закашлялся.

– И ты искренне раскаиваешься?

Фрэнки не знала. Может, и раскаивалась. Может, если бы она не говорила плохо о монахине, та не поступала бы с ней плохо. Едва ли это так, но разве можно винить Фрэнки за такой ход мыслей? Она понятия не имела, что сестра Джорджина не любит отца Пола только потому, что он из Ирландии. Фрэнки понятия не имела, что, по мнению очень многих людей, можно быть выходцем из правильного или неправильного места.

Приют принадлежал немецкой католической церкви, и сестра Джорджина была немкой даже в большей степени, чем немцы. На уроках иностранного языка Фрэнки узнала, что немецкое слово «белка» буквально переводится как «дубовый круассан».

Вот на что похоже лицо сестры. На круассан.

– Да, – проговорила Фрэнки, – я искренне раскаиваюсь.

– Ну хорошо. Что-то еще?

– Еще я плохо думала о ней.

– О ней? – переспросил отец Пол. – Это о ком?

Фрэнки покраснела и обрадовалась, что ее не видно за решеткой.

– О… подруге моего отца.

Фрэнки не пришлось объяснять. Хотя в приюте Ангелов-хранителей девять сотен сирот, отец Пол, похоже, знал о жизни всех до единого.

– И что ты о ней думала?

– Хотела, чтобы она уехала на Северный полюс. Или на Южный. На тот, где холоднее. И где живут медведи. Голодные. С большими зубами.

Отец прочистил горло.

– Когда-нибудь она может стать твоей мачехой. Некоторые юные леди были бы рады иметь мачеху, которая о них заботится.

– Она ненавидит меня сильнее, чем сестра Джорджина.

– Уверен, что это не так. Насколько я знаю, они с твоим папой все время тебя навещают.

Фрэнки ничего не сказала.

– И приносят подарки, каких нет у других девочек. Ты должна научиться ценить то, что дал тебе Господь. Отца, который любит тебя. Новую маму.

Фрэнки ответила так резко, словно ее ударили ремнем:

– Моя мама умерла.

– Твоя мама с Господом. В лучшем месте.

Я надеялась, что мама Фрэнки была с Господом. Правда надеялась. Надеялась, что они с Господом вместе едят кофейные пирожные. Однажды я призналась собственной маме, что считаю Бога женщиной, потому что кто, как не женщина, будет так заботиться об океанах, растениях и животных, кто, как не женщина, может сотворить целый мир за семь дней? Мама дала мне такую сильную пощечину, что у меня несколько часов в ушах звенело, словно там били церковные колокола.

Вот еще о чем Фрэнки не думала: о кофейных пирожных. Потому что никогда их не ела, что следовало бы считать своего рода грехом, хотя это и не грех. О церковных колоколах, о том, сколько времени ушло на создание всех этих гор и деревьев, акул и китов, медведей и волков. Нет, Фрэнки была слишком занята, представляя, как одинока была ее мама, когда сошла с корабля, приплывшего из Сицилии, и думая о том, что вообще заставило ее сесть на этот корабль; какая понадобилась смелость, чтобы самой пересечь океан. Что же ее мама так сильно ненавидела дома и по чему скучала, когда оттуда уехала?