Война. Krieg. 1941—1945. Произведения русских и немецких писателей - Воробьёв Константин Дмитриевич. Страница 83

— Ну, теперь ей некуда деться! — сказал Тиле.

А Мольтерер добавил:

— Черт, да она ж ее задавила!

Теперь кошка, выгнув зад и растопырив лапы, застыла над мышью. Мышь лежала неподвижно, словно маленький грязный теннисный мячик. Не спуская с нее глаз, кошка ударила ее лапой, но не сверху, а сбоку, точно мячик, и тут же подскочила и ударила снова, и еще, еще — то справа, то слева, то справа, то слева.

— Черт, да она же играет с ней в хоккей! — раздался опять голос Мольтерера.

— А той вроде как нравится! — удивился Тиле.

— Да она уж не дышит, — возразил Эдхофер, — ты что, не видишь?

Тиле промолчал, а Мольтерер сказал:

— Будь она немного покрепче, я бы поставил на нее, на мышку. Но она уже того — проигрыш слишком явный.

Кошка опять отскочила вроде бы подальше, но потом снова прыгнула к застывшему комочку и так наподдала его лапой, что тот сильно ударился о ножку стола да так и остался лежать. И еще раз ударила кошка, прижав мышку лапой к выступу стены.

— Ну всё, теперь не отпустит, — сказал Мольтерер.

А Тиле добавил:

— Ну, раз та больше не хочет играть, остается ее только прикончить.

Мышь не подавала признаков жизни. Кошка двумя лапами подбросила ее вверх, снова поймала на полу, снова подбросила.

— Да уж, пощады тут не дождешься! — вздохнул Мольтерер.

Наконец кошка совсем отвернулась от еле заметно подрагивавшей мышки, словно ей наскучила игра. Какое-то время ничего не происходило. Вдруг мышь вскочила на лапки, и у нас даже мелькнула надежда, что теперь-то ей удастся спастись. Но бежать по-настоящему она уже не могла, еле-еле переваливалась с боку на бок — выглядело это так, будто кто-то непомерно толстый старается бежать по пересеченной местности.

— Да она теперь как заводная! — воскликнул я.

— Тише! — цыкнул от печки Бадер, но было поздно: кошка встрепенулась и одним прыжком и одним ударом прекратили этот побег.

Бадер сердито посмотрел в мою сторону, да я и сам был недоволен: может, это я привлек внимание кошки — и мышку предал.

Ян сказал:

— Теперь ей не удрать.

— Да, шансов у нее не осталось, — согласился Мольтерер. И, немного подумав, добавил: — Разве что если мы ей поможем.

Но Бадер от печи возразил:

— Нет уж, не наше это дело. Сами промеж собой разберутся. Нас это не касается, мы тут вообще случайно. Значит, не нам вмешиваться.

Ян присоединился к нему, и Мольтерер не стал настаивать. А кошка меж тем, выгнув спину, продолжала кружить над своей жертвой. И стало ясно: мышка смирилась с участью. Больше она уж и не дрыгалась, что было бы естественно в ее положении. Правда, Эдхофер предположил, что мышка просто собирается с силами для решающего броска. Но Мольтерер был убежден: силы ее истощились, и она осознала всю бессмысленность сопротивления судьбе, безмолвно, но непререкаемо предначертанной ей кошкой, поняла, что неразумно тратить последние силы на бунт, который был бы только изматывающим самообманом. Кошка то поглаживала мышку лапой, то слегка, будто случайно постукивала по ней мягкими подушечками. Мышка легко переворачивалась под ее ударами и признаков жизни не подавала. Тогда кошка снова прибегла к старому трюку: зайдя сзади, она замерла, вперившись в мышку посверкивающими глазами. И опять попалась мышка на эту уловку; правда, сил, чтобы бежать, у нее совсем уже не было, и она только дернулась слегка. И опять подскочила кошка, и поймала ее лапами, и вцепилась в нее зубами, и стала ловко волтузить мышку по полу, вонзившись когтями в ее жалкую шкурку, да так быстро, что мой фонарик за ней не поспевал. Наконец кошка снова отпрянула, и Мольтерер сказал:

— Ну всё, наигралась досыта.

Мышка лежала — теперь уже не на животе, а на боку, лежала долго — и вдруг перевернулась на все четыре лапки и опять попыталась двинуться прочь. Тогда кошка, уже и вовсе не торопясь и не сомневаясь в своей победе, лениво приблизилась к ней и лениво сбила ее на бок. Теперь с мышкой и вправду было покончено, и это поняли все; поняла и кошка: взяв свою добычу в зубы, она исчезла с ней в темноте.

— И все же она не сдавалась, до конца не сдавалась, — сказал я.

И только тут до меня дошло, что мышка не пищала, не пискнула ни разу, но молча вела свою безнадежную борьбу.

Тем временем поспела каша, и мы с жадностью на нее набросились, не дав ей хоть немного остыть. Взглянув на женщину с ребенком, я постарался сесть так, чтобы не встречаться с ними взглядом.

Когда поели, Мольтерер сказал, облизываясь:

— А все-таки надо было мышке немного помочь, а?

Но никому не хотелось обсуждать эту тему, и все отправились по избам, где расквартировались, только Кубалек, Бадер и Мольтерер остались со мной.

Распределились по караулу. Мольтерер притащил в избу сена, поверх которого мы расстелили плащ-палатки, а в изголовье пристроили ранцы. Все русские покинули избу, одна старуха осталась у печи. Она и свет потушила. А мы, отщелкнув от автоматов рожки и рассовав их по карманам, улеглись.

И вот я лежал и думал о Герцоге, которому не пришлось есть эту проклятую пшенку, откосил, зараза, думал я со злостью, бросил меня в такую минуту, не поддержал. Но вскоре переключился на русских и стал думать о них. Сами ведь всё припрятали, вот и поплатились, злодеи. Потом я стал думать о мышке: а интересно, чем кончилось бы дело, если б мы и вправду ей помогли; пусть бы Мольтерер и сделал это, думал я, сердясь на него за то, что он этого не сделал; а интересно, чем бы все закончилось, если бы не мой крик. И о чем бы я ни думал, я смутно понимал, что над всеми моими мыслями витает что-то… ну, словом, роковое, что ли. Мысли в беспорядке путались: то русские в горнице, то мышка с кошкой, то Герцог, то горящие избы — и вот я уже не разбираю: думаю или сплю.

Но нет, я не спал. Вообще-то все, о чем я думал, могло быть сном, но я не спал. Слишком тяжелы были мои думы — даже для сна, ибо и кошмарам отведено свое время, после которого наступает забытье.

А то, что произошло дальше, я забыть не смогу.

Мне казалось, я лежу с закрытыми глазами, но это было не так, потому что совершенно явственно я вдруг увидел, как старуха поднялась от печи и направилась ко мне. Липкий страх мгновенно сковал мое тело — навалилась обморочная беспомощность; в грозной тишине я слышал дыхание товарищей, от приближающейся неизбежности хотелось поскорее закрыть глаза. Но как их закроешь?! И вот старуха приблизилась ко мне, склонилась надо мной, протянула свою руку и — перекрестила мой лоб.

И сразу вслед за тем она тенью выскользнула из избы, оставив меня наедине с моим несчастьем, с моей низостью, наедине с моими никому не нужными мыслями. Я не мог уснуть, но теперь перестал и думать. Мне незачем было думать, ибо теперь я знал, что мне нужно было узнать: что я побежден — до конца моей жизни. С этого мгновения я знал: даже если мы дойдем до Владивостока и победим весь мир, для меня эта война закончилась поражением — и не только эта война.

На другое утро мы продолжили марш-бросок. Где-то к обеду прилетел «юнкерс» и сбросил нам пару продовольственных контейнеров — хлеб, шоколад, мясные консервы. Все это мне показалось безвкусным, но я заставил себя поесть. Мы ведь не знали, когда еще доведется пообедать.

Герт Ледиг

Связной

(Пролог)

Перевернуться в гробу своем обер-ефрейтор уже не мог, ибо не было у него никакого гроба. В трех верстах от Подрова, приблизительно в сорока верстах южнее Ленинграда, он угодил под залп реактивной установки, его швырнуло в воздух, и он повис с оторванными руками, головой вниз, на голом остове, который когда-то был деревом.

Унтер-офицер, катавшийся по земле с осколком в теле, и понятия не имел, куда подевался его пулеметчик. Взглянуть мельком вверх ему в голову не пришло. Ему и своих забот хватало.

Остававшиеся в наличии два человека из их отделения сбежали, не обратив на своего унтер-офицера никакого внимания. Если бы им кто-нибудь потом сказал, что они должны были попытаться снять обер-ефрейтора с обрубка дерева, они с полным правом сочли бы того сумасшедшим. Обер-ефрейтор, слава богу, был уже мертв. Получасом позже, когда изуродованный ствол дерева был срезан пулеметным огнем почти под корень, его обезображенное тело все равно упало на землю. Тогда он потерял еще и ногу. Превратившиеся в лохмотья рукава его мундира были липкими от крови. Когда обер-ефрейтор наконец коснулся земли, он был уже половиной трупа.