Любовь и смерть Катерины - Николл Эндрю. Страница 52

Но они заглянули. Под тарелками лежали конверты, которые сеньор Корреа заранее положил туда. Внутри каждого конверта имелась копия журнальной обложки, на которой под названием «Салон», написанным витиеватым римским шрифтом, там, где обычно помещаются фотография и заголовки основных статей и рассказов, сообщающих читателям, что их ждет в номере, было выведено:

Одно лишь слово самым черным, самым жирным шрифтом, на всю страницу.

Глядя на пораженные лица обоих редакторов, сеньор Корреа в шутливом смущении развел руками.

Сеньор Сальваде первым обрел речь:

— Мерзавец! Негодяй!

Улыбаясь, сеньор Корреа ответил:

— Он вернулся, господа. «Я — Озимандиас, всех королей король! Воззри деяния мои, Всесильный! Трепещи! [12]» Ха-ха-ха!

Машина медленно двигалась под деревьями, что отбрасывали на улицу резные тени, как русалка, плывущая сквозь качающиеся заросли морских водорослей, испещренных пятнами пробивающегося с далекой поверхности солнечного света. Вчерашний дождь прибил пыль и увлажнил дорогу, поэтому колеса машины издавали довольное, сытое урчание, а текущие из радиоприемника звуки танго тоскливыми обрывками фраз повисали в воздухе.

Сеньор Вальдес позволил машине катиться на нейтральной передаче, пока колеса сами не остановились под тенью последнего дерева. Он приготовился ждать. Хрупкий руль под его пальцами матово поблескивал желтоватой бледностью выбеленной временем кости. Сеньор Вальдес держал обе руки на руле, сжимая его изо всех сил, потому что знал, что, как только ослабит хватку, даже если лишь для того, чтобы отрегулировать громкость радиоприемника, его рука немедленно взметнется к лицу и пальцы нервно побегут вдоль верхней губы. Это стало навязчивой привычкой, почти паранойей — тереть губу, дергать за нее, щупать, щипать, водить пальцем в поисках того, что он чувствовал, но не мог увидеть. Он сам пугался себя, когда внезапно выходил из транса, понимая, что опять трогает губу, и не мог вспомнить, как долго это продолжалось. Он ловил себя на этом жесте, будто уличал в постыдном проступке, и вместо того, чтобы опустить руку, поднимал ее еще выше и проводил пальцами по волосам, будто изначально собирался пригладить несуществующий вихор. В попытках остановить бесконтрольное щупанье губы сеньор Вальдес приобрел привычку тереть лоб. На лбу обнаружилась глубокая складка, слегка расширяющаяся к середине левой брови. Как ни странно, с другой стороны лба такой складки не было. Он ломал голову, откуда она взялась, пока не понял, что сам намял ее во сне, подушкой.

Эта глубокая борозда появилась в том месте, где он прижимался лицом к подушке. Она казалась ему еще одной зарубкой времени, как и шрам, только в отличие от него проявлялась на коже постепенно, в течение нескольких лет, и представляла собой наглядный признак приближающейся старости. По сути, это было так же жутко, как и незримо присутствовавший шрам, значения которого он не понимал.

Сеньор Вальдес метнул настороженный взгляд в зеркало заднего вида и приподнял голову. Как обычно, он не увидел шрама на верхней губе. Он почувствовал отвращение к себе, как безвольный толстяк, лезущий в холодильник за пиццей через полчаса после обеда. Он поправил зеркало так, чтобы видеть в нем только дорогу и деревья, и решил смотреть прямо перед собой на небольшой парк, разбитый позади университетского кампуса. Немного ослабив напряжение плеч, он погладил рукой руль. Пальцы нащупали небольшую шероховатость на внутренней стороне гладкой костяной поверхности, и он начал ковырять ее ногтем. Трынь. Трынь. Трынь. Словно хотел разгладить, физически устранить все изъяны своей прекрасной машины, видимые или невидимые.

Дерево над его головой заросло плющом, а тот, в свою очередь, обильно цвел маленькими белыми цветами-граммофончиками. Между ними с низким гудением сновали пчелы, задевая пыльники и осыпая на землю небольшие лавинки использованной пыльцы. Она сыпалась ему на руки, сероватым снегом покрывала рукава пиджака и блестящую кожу сидений. Он знал, что пыльца оседает на голове, серебря волосы, отмеривая время его ожидания, как тончайшая пыль, что сквозь невидимые щели просачивается внутрь древних гробниц. Однако сеньор Вальдес не убрал руки с руля.

А затем из-за деревьев показалась стайка студентов, шагающих по тропе с рюкзаками и книжками: они смеялись и галдели, подпрыгивали, толкались, обгоняли друг друга и в целом напоминали неровный косяк пролетающих в небе гусей.

Катерина шла в самом хвосте косяка. Он узнал ее по блестящим волосам и походке — немного неуклюжей из-за глупых тапочек. На ней была та же уродливая коричневая куртка — будто она хотела спрятать свою красоту под безобразной одеждой, стать незаметной, слиться с остальными девушками. Это не помогало. Ее подружки, конечно, тоже были хороши молодостью, свежестью и здоровьем, напомнив сеньору Вальдесу гурий у бассейна на картинах мастеров XIX века — пышные формы, глаза с поволокой, все на одно лицо, точно сестры. Но Катерина отличалась от них кардинально, как птица фламинго, случайно прибившаяся к утиной стае.

Заметив его машину, Катерина отстала от группы и, помахав приятелям на прощанье рукой, заспешила в его сторону наискось по полю. Когда она уже подходила к машине сеньора Вальдеса, тот заметил, что из-за деревьев появился прихрамывающий силуэт: доктор Кохрейн спешил следом за студентами, приволакивая ногу и грузно опираясь на трость. Глаза его были устремлены вслед Катерине, и он прочертил взглядом траекторию ее маршрута вплоть до чудесной зеленой машины, притаившейся под раскидистым деревом. Тут доктор Кохрейн быстро отвел взгляд, надвинул шляпу на глаза и уставился под ноги. Значит, он узнал сеньора Вальдеса. И неудивительно — ни у кого в городе не было другой такой машины. Ладно, плевать. В конце концов, какая разница, знает ли старый профессор об их романе с Катериной?

Единственно, что волновало сеньора Вальдеса, — это она, двигающаяся к нему порывисто, подобно ветру, летящему над кукурузным полем, неудержимому, неуловимому. Какое ему дело, что старикан случайно выследил их и теперь в его голове роятся подозрения? Они в любом случае оправданны! Сеньору Вальдесу плевать, что люди будут судачить об их романе. Ему плевать, что Катерина слишком молода, наивна, чиста, слишком сама ребенок, чтобы быть матерью его детей, что она никогда не станет своей среди публики, посещающей Загородный клуб любителей игры в пало. Ему даже плевать на то, что рано или поздно она устанет от него, что, когда он состарится, она все еще будет молода и предаст его с тем же энтузиазмом, с каким Мария предает сейчас своего банкира. Неважно, что его план не сработал, что, несмотря на то что он получил Катерину, слова не вернулись к нему. Неважно даже, что план по совращению Катерины удался ему с точностью до наоборот: он, словно муха, решившая поиграть в любовь с липкой лентой, прилип к ней всеми шестью лапами или сколько их там у мухи. Все это не имеет значения. Только одно — она шла к нему по траве через газон, махала рукой и улыбалась, нетерпеливо отбрасывая с лица прядь волос: такая юная, прекрасная, такая настоящая и влюбленная, да, сейчас она принадлежала только ему, и он принадлежал ей.