Любовь и смерть Катерины - Николл Эндрю. Страница 68

В течение трех долгих секунд они проходили мимо приоткрытого окна машины. Не поворачивая головы, команданте изо всех сил напряг слух. Он услышал, как доктор Кохрейн сказал что-то вроде: «После стольких лет…», а потом: «революция». Больше он ничего не расслышал. Голос старика звучал вкрадчиво, успокаивающе. Команданте не потребовалось много времени, чтобы заполнить пробелы: «После стольких лет мы приближаемся к цели». Или: «После стольких лет дураки-полицейские так и не научились выслеживать нас».

А вот и нет, старый козел, подожди, немного тебе осталось. Команданте со сладкой тоской вспомнил годы молодости — да в те дни за одни эти слова можно было поставить к стенке. Разрешалось прямо на улице отстреливать предателей. А почему нет?

Он вытянул указательный палец им вслед и негромко сказал:

— Паф.

Пиф-паф. Пиф-паф. Все просто. По два выстрела на каждого. Один — чтобы сбить с ног, другой кон-тральный — в голову. Чисто, просто, а потом надо вызвать труповозку, чтобы убрали с улицы грязь. Но сейчас все изменилось. Теперь все болтают о каких-то правах, открытых процессах, прости господи, и международных стандартах. Полное дерьмо.

Впрочем, принципиально ничего не изменилось. В мире всегда были и будут глупые, слабые, никчемные людишки, которые искренне полагают, что правила написаны не для них, что они сами могут решать за себя свою судьбу и тащить в Преисподнюю страну. Но, к счастью, есть и сильные люди, готовые показать этим тварям, насколько они не правы. Команданте принадлежал к последним, он гордился своим положением, и не он один — во всей стране полно законопослушных граждан, благодарных ему и другим воинам за то, что могут спокойно спать по ночам. Но эти — эти не испытывали к нему благодарности, и он их ненавидел.

Взять доктора Кохрейна, например: типичный пример глупого, безвольного слабака, думающего, что может в одиночку бороться с команданте. Идиот! Без сильного лидера революцию не сделаешь. А старый Кохрейн уверен, что, спев песенку, изменит мир! Когда такие люди понимают, что систему им не сломить, они готовы встать перед ее мощью и позволить ей сломить себя. Но старый Кохрейн не бомбист, это точно. Он слишком любит людей: ведь когда он увидел бегущую к нему Катерину, его первым и единственным инстинктивным желанием было — помочь.

На самом деле доктор Кохрейн был весьма раздражен тем, что ему помешали досмотреть шоу садовника. Однако когда он узнал, кто именно бежит по дорожке, всхлипывая в белый носовой платок, пряча глаза и шмыгая носом, когда понял, что она — своя, он забыл о раздражении и обратился к ней с участием, вежливо приподняв шляпу:

— Катерина, дорогая, могу я вам чем-нибудь помочь?

Ей стало ужасно неловко. Она еще не опомнилась от разговора с Лучано и не была готова к встрече с доктором, но повернуться и убежать обратно тоже не могла.

Катерина с трудом выдавила:

— Здравствуйте, доктор Кохрейн. Спасибо. Все хорошо.

Но когда он обратил на нее грустные старые глаза, что-то прорвалось внутри у Катерины: слезы потекли ручьем, а через несколько минут доктор Кохрейн получил подробный отчет о случившемся.

— Давайте пройдемся, — сказал он.

Он открыл выходящую на улицу калитку и дал ей пройти первой, а затем вышел сам, подав ей руку. Катерина заметила красавца-садовника с садовыми ножницами в руке и рассеянно подивилась его злому взгляду. Садовник с раздражением закрутил свои длинные черные волосы в конский хвост и закрепил резинкой.

— Ах, мне не следовало рассказывать вам об этом, — пробормотала Катерина, — мы хотели сообщить об этом позже.

— Все и так знают.

— Как это?

— Конечно, знают. Все в университете.

— Знают, что мы скоро поженимся?

Доктор Кохрейн с удивлением посмотрел на Катерину и впервые заметил, что она выше его ростом.

— Жениться? Нет, об этом никто не подозревает. Но все знают, что вы… вместе.

— Ах так, — протянула Катерина. — Вместе? И все об этом знают?

— Не волнуйтесь, дорогая. Никто нынче не обращает внимания на такие вещи.

Катерина промолчала. Она не стала напоминать доктору, что она как раз очень сильно обращает внимание на такие вещи.

— Я сама навязалась ему, — сказала она. — Мы еще толком не были знакомы, а я уже умоляла его переспать со мной. А он отказался. Он настоящий джентльмен. Не надо его винить.

— А сейчас вы собираетесь пожениться.

— По крайней мере еще час назад собирались. Мы как раз шли выбирать мне кольцо.

Доктор Кохрейн остановился на краю тротуара и потряс тростью в направлении сеньора Вальдеса.

— Он еще там, уверен, он ждет, когда вы образумитесь и вернетесь к нему. Бегите же, дитя мое, бегите к нему. Просите прощения за свое глупое упрямство, вините во всем свою молодость, нет, лучше обвините его в своей молодости и, ради бога, не спорьте с ним. Клянусь, через час на вашем пальчике засияет колечко.

— Вы говорите это таким тоном, как будто пытаетесь меня предостеречь.

— Вы должны кое-что знать, милочка, прежде чем совершите столь необдуманный шаг, — доктор Кохрейн помедлил, но Катерина молча смотрела на него. — К сожалению, сеньор Вальдес — не очень приятный человек.

— Чиано замечательный!

— Может, и замечательный, но все равно неприятный. Он замечателен своим талантом: уже оставил миру дюжину прекрасных романов, которые переживут всех нас, а я, к примеру, так и не вывел Теоремы Кохрейна. Сеньор Вальдес успел сделать гораздо больше, чем любой из нас, но с любовью вспоминать будут других, менее замечательных. Его — нет.

— О, как вы не правы! Я люблю его.

— Я верю вам. Сейчас любите.

— Я никогда не перестану любить его. Я себя знаю. Я не ребенок.

— Совершенное дитя.

— Неправда! Я старше, чем кажусь.

— Да, — сказал доктор Кохрейн. — Я читаю это в ваших глазах.

Прогулка с доктором Кохрейном занимала много времени — старик шел медленно, хромая, стуча тростью, время от времени останавливаясь, когда требовалось подчеркнуть свою мысль. Улица сужалась. Тротуар сужался.

— Я ужасно боюсь его матери.

— София.

— Вы знаете ее?

— Мы были знакомы много лет назад. Он ничего об этом не знает.

— Она меня ненавидит.

— Она просто напугана. Вы должны понять, девочка моя, какую тяжелую жизнь прожила эта женщина — сейчас она страшно одинока. Она цепляется за старые ценности, и после стольких лет… — В этот момент они поравнялись с пыльной синей машиной, стоявшей на другой стороне улицы. — … после стольких лет ваше появление в этой семье сродни революции! Я бы посоветовал вам проявить как можно больше терпения и такта. И доброты. Если вы хотите все-таки ввязаться в авантюру с замужеством, без его мамы вы далеко не уедете. Если я знаю Чиано. И Софию.

— Какой вы мудрый и добрый, — сказала Катерина.

— Я просто старый. Хотите, я угощу вас ужином?

Прошло много времени после того, как доктор и Катерина дошли до конца улицы и свернули за угол, туда, откуда раздавался шум далекой магистрали. Тени сгустились, выползли из-под каштана, заполонили сад, а небо завесилось бархатом и украсило себя первыми звездами. Сеньор Вальдес, в котором обида, гнев, страх и боль смешались в непереносимый клубок, услышал женский смех и хрустальный перезвон бокалов. Тогда он наконец-то поднялся со скамьи, перешел площадь и направился к дому мадам Оттавио. Самый короткий путь лежал через сад.

Когда сеньор Вальдес входил в дом мадам Оттавио, у него сосало под ложечкой. После ухода Катерины он не бросился прочь из сада, наоборот, продолжал сидеть, ожидая, что она одумается и вернется, пока само ожидание не превратилось в повод для дальнейшего ожидания.

Спрятав чек в бумажник рядом с запиской Катерины, он сидел в одиночестве, пока не увидел в небе первую звезду. Сеньор Вальдес ничего не понимал в астрономии — даже если бы город не смыл оранжевым светом фонарей почти все звезды с неба, он все равно не смог бы отличить созвездие Скорпиона от Южного Креста, но дед-адмирал успел научить его главному правилу: первая звезда, появляющаяся вечером, вовсе не звезда, а планета Венера. Она выдавала свое низкое происхождение ровным зеленоватым свечением отраженных от солнца лучей, в то время как звезды, сами представляющие собой гигантские пылающие солнца, силой расстояние превращенные в маленькие точки, мерцали и дрожали в темном небе.