Упорядоченное (Сборник) - Перумов Ник. Страница 2

– Собаки, – помедлив, отвечает он. – Не все, конечно. Но они – да. Они служат. А мы – мы коты, просто коты.

– Проводники… – говорю я. Голова слегка кружится.

– Проводники, – соглашается кот. – Ты вот меня не помнишь, и хорошо…

– Как это «не помню»? Я тебя прекрасно помню, – говорит я, который не я, совсем другим голосом.

– Мы с тобой были друзьями, долго-долго. Я работал, а ты сидел рядом, мурчал. Я спал, а ты приходил, топтался по одеялу, засыпал под боком. Только вот моего старшего ты больше всех любил, мне кажется.

Кот резко выгибает спину, глаза вспыхивают.

– Как?! – шипит он, но не зло, а скорее растерянно. – Ты не должен был! Ты не мог! Нельзя тебе про это помнить!..

– Ничего, дорогой мой, – я глажу кота, и он не отстраняется. – Не только вы умеете удивлять.

– Эх… – грустит кот. – Я хотел, чтобы как легче…

– Я понял. И спасибо тебе, – я поднимаюсь. Всё, время почти вышло. К бабушке пора. Только почему к ней? Почему вообще сюда?

– Она заслужила, – вздыхает кот. – Она тебя больше всех любила, и вот… это её рай. Когда дочка молодая ещё, и дедушка твой жив и работает, и ты, любимый внук, рядом. Так что уж постарайся, не подведи меня! Хотя ты и так молодец, выдержал.

– Спасибо, – я всё глажу кота. – Остался бы ты хоть на чуток, а?

– Не могу, – мотает он головой совсем по-человечески. – Мне к твоему старшему спешить надо. Ты прав, хозяуин, я его любил… и люблю. Он там один, в большом городе… через пару дней подберет котенка.

– Присматривай там за ним, – говорю я через комок в горле.

– Не волнуйся.

– Кот, а ты не скажешь, как я… когда я…

– Не скажу! – обрывает кот. – Ты и так слишком много знаешь. Но ты не бойся, всё будет хорошо у твоих. Я сам пригляжу и другим накажу.

– А… остальные… мама… отец?

– Всех увидишь, конечно же, – удивляется кот. – Они же приезжали к вам на дачу!.. А с отцом твоим Найда, она за ним присматривает…

Ну, конечно, Найда. Любимая папина собака, одна-единственная.

– Спасибо, кот, – говорю я. – Вот теперь действительно всё. Беги. За старшим следи.

– В оба глаза, хозяуин! Когда я тебя подводил?

– Никогда.

– Внууучек! – окно раскрывается вновь. Бабушка в переднике строго смотрит на нас. – О, и Маркиз пришёл. Котик, тебе тоже еды положить?

– Мяяяяу! – немедля отвечает тот.

И мне, вполголоса:

– Немножко задержусь… твой старший ведь не обидится?

– Конечно, нет. – Я встаю. – Я здесь, ба! Иду, ба! Прости, что опоздал!

– И вовсе не опоздал, мы как раз стол накрыли, я творога достала, такой хороший творог, просто замечательный, сырников вот нажарила…

Я взлетаю через подоконник на веранду, оборачиваюсь – кот величественно кивает мне на прощание.

А через пару дней мой старший подберёт котёнка.

Дурное место

Место, куда он приехал, было дурным, сразу видно. Низкий подтопленный ольшанник, островки невысокой земли, утопки, как называли их местные обитатели. Густые подушки серого мха, словно смертные подголовники – такие кладут в домовины женщинам. Деревья ещё живы, то тут, то там попадались скривившиеся, словно от боли, сосны. Многие уже повалились – болото наступало на здоровый лес и это наступало не простое болото. Кое-где мёртвые комли изглодал огонь – наивная попытка поселян и здешнего комеса хоть как-то противостоять угрозе. Нет, нет, разумеется, не болоту.

Тёплый день, тихо, лишь ветер слабо шелестел осокорем. Сочные стебли лихолиста злорадно перешёптывались, и пробиравшийся через хмарть человек то и дело останавливался, болезненно морщился, к чему-то прислушиваясь.

Плечи человека окутывал плотный чёрный плащ, видавший виды, во многих местах кое-как заштопанный и залатанный. Некоторые заплаты имели весьма странный вид – в ход пошли обрывки старых кольчуг, так что в складках одежды частенько мелькал металл. Каким-то образом всё это сооружение ухитрялось не звякать при ходьбе.

Человек сумел выбраться на сухое лишь в самом сердце заболоченного леса. Вокруг воздвигся настоящий заплот из мёртвых поваленных деревьев, почтит в человеческий рост вздыбились заросли хвостатки; молодые гидры нагло поднимали головы над чёрными застойными лужами.

Путник оказался на островке несколько больше простых утопок, хотя и длинны-то в нём не сочлось бы и четырёх десятков шагов. Здесь явно постарались чьи-то руки. Или, впрочем, лапы. Стволы по окружности островка аккуратно подрублены на высоте человеческого роста и обломаны, так, чтобы комль оставался бы сцеплен с пнём. Мелкие ветки обрублены, побольше – заострены и концы обожжены. Да ещё и набиты многочисленные колья, тоже смотревшие в грудь пришельцу. Пространство меж стволами перекрыто плетнями, шипастыми ветками отравника, стянуто вервием из полос дроковой коры – здесь укреплялись всерьёз, конечно, не против настоящей армии. Настоящая армия, впрочем, сюда бы просто не полезла. Разбежалась бы, завывая от ужаса, а рискнувшего отдать подобный приказ командира просто распяла бы на первом попавшемся дереве.

Пахло гнилью, старой корой, острым диким луком – на болотах он не растёт, верно, высадили бывшие хозяева этого места. Пахло и ещё чем-то сладковатым, словно здесь когда-то давно вываривали корни осокоря, якобы богатые сахаром.

Человек осторожно перебрался через засеку, брезгливо волоча за собой мокрый по подолу плащ. Оружия он при себе не носил, широкий нож на кожаном поясе – скорее обычная снасть странствующего через леса, а не средство расправы с себе подобными.

В самой середине сухого пространства высилось нечто вроде бобровой хатки, только выстроенной почему-то далеко от воды. Вниз вёл узкий наклонный ход. Из дыры тянуло тухлятиной.

Человек с отвращением покачал головой. Достал нож, срезал несколько веток и принялся плести нечто вроде грубой пятиугольной люльи, каким ребятишки играют в «зацепи-сохрани». Сплёл, полез за пазуху, извлёк небольшой плоский пузырёк коричневого стекла, аккуратно капнул на каждый из пяти углов получившегося плетения и что было силы зашвырнул своё «изделие» в тёмный лаз. Выдернул нож, остриём поспешно очертил круг, встал в него и застыл, скрестив на груди руки. Тусклое солнце нехотя блеснуло на серой стали широкого клинка, испещрённого грубо прокованными пупырчатыми рунами.

Некоторое время спустя из-под земли послышался писк, словно несколько сотен крыс устроили там отчаянную битву. Крыша из плотно сложенных веток и кусков дёрна заходила ходуном, с громким треском разлетелась в самой середине, наружу высунулась гротексно-человеческая рожа: плоская, с широко разинутыми круглыми глазами, свойственными скорее ночному обитателю, вывернутыми наизнанку и смотрящими вперёд ноздрями, исполосованная белесыми шрамами. Рожа широко распахнула рот, наполненный мелкими остренькими зубами, торчавшими аж в три ряда, и истошно заголосила.

Человек вновь поморщился, вкладывая кинжал в ножны и зажимая ладонями уши.

Из лаза тем временем медленно поползли струйки дыма, лениво, словно упираясь. Невидимые крысы продолжали отчаянно пищать.

Дым отвратительно вонял, горелым пером, мокрой тлеющей шерстью, псиной и ещё чем-то куда хуже псины. Сладковатый запах стал почти нестерпим.

– Боооольно! – наконец прорезалось в вое плосколицей твари нечто осмысленное. – Всё отдам! Всё! Пощади!.. Всё твоё будет!

– Говори слово, – невозмутимо бросил стоявший в круге человек, опять извлекая широкий нож и со скучающим видом им поигрывая.

– Ы-ы-ы-ы! Ее-е-ет!

– Отказываешься, значит? – меланхолично бросил человек, отворачиваясь от явно застрявшей в крыше своего жилища твари.

Болотный обитатель завертел уродливой лысой башкой, задёргался, затрепыхался, но невидимые путы держали крепко. На жуткой физиономии существа смешивались сейчас и му́ка, и отчаяние, из круглых глаз текли крупные желтоватые слёзы.

– Плачешь? – человек нагнулся, поднял что-то с земли, выдирая из-под плотно налезшего слоя мха. – Они вот тоже плакали.