Выживший. Чистилище - Марченко Геннадий Борисович. Страница 8

Тем временем чьи-то заботливые руки уложили меня на шконку, кто-то стал протирать влажной тряпкой кровоточащие раны, а в общем бубнёже я разобрал голос комбрига Кржижановского:

– Нельзя же так с человеком, пусть даже он и подозревается в шпионаже или вредительстве. Есть же закон!

– Ага, закон-то – что дышло, как поворотил, так и вышло. – Это уже вроде Костыль прорезался.

Блин, и на спине лежать больно, и на животе, и на боку. Слева, кажется, пара рёбер дала трещину – при глубоком вдохе болело немилосердно. Надеюсь, хоть не сломаны. Языком повозил во рту… Один нижний зуб чуть качается, остальные вроде ещё крепко держатся. Ну хоть спасибо, что без зубов не оставили. Гигиене полости рта я с детства уделял особое внимание, даже в чеченской командировке не расставался с зубной щёткой и зубочистками. Причём, по примеру некоторых голливудских персонажей, постоянно перекатывал одну зубочистку во рту. Второй день без зубной щётки меня немного смущал, и ещё неизвестно, когда она вообще у меня появится, хотя по сравнению с той переделкой, в какую я угодил, это было сущим пустяком.

– Ну чё, инструктор, отмахался? – снова Костыль. – Теперь ты в моей власти. Щас подумаем, как тебя лучше попользовать…

– Шёл бы ты отсюда, Костыль, подобру-поздорову, – охолонил его твёрдым голосом Кржижановский.

– Опа! Ты чё, комбриг, белены объелся, в натуре? Совсем страх потерял?

Повернув голову, вижу, как Феликс Осипович выпрямляется, оказавшись на голову выше настырного уголовника, чьи двое подельников разом напрягаются. Но вижу, что и вокруг комбрига начинает кучковаться народ с лицами, наполненными решимостью. Ага, а Костыль, оказывается, струхнул, глазки-то забегали.

– Ты что же, думаешь, мы тут так и будем терпеть твои выходки? – грозно вопрошает комбриг. – Не сумеем дать достойный отпор?

– Ладно-ладно, не кипешуй, комбриг, – стушевался Костыль. – Никто твоего кента трогать не собирается, это мы так, шуткуем.

И в сопровождении двух быков двинулся в «блатной угол». Фух, отлегло! Воспользовавшись моей беспомощностью, и впрямь могли сотворить со мной что-нибудь. Понятно, грыз бы глотки врагов зубами, но, так или иначе, сила сейчас на их стороне. И если бы не Кржижановский… Обязан я ему теперь, очень обязан.

– Спасибо, товарищ комбриг, – выдавил я.

– Да не за что, это вам спасибо, товарищ инструктор, что подняли ил со дна нашего болота, показали им вчера, где раки зимуют. А то, видишь ли, установили тут свои порядки… Я смотрю, вам сегодня крепко досталось.

– Да уж, так меня ещё не били. Рёбра, гады, поломали, почки тоже, похоже, отбили.

То, что почки отбитые, я убедился во время посещения параши, куда кое-как, не без помощи добрых людей, всё-таки добрался. Правда, нужду справлял за занавеской один. Без особой радости наблюдая за красноватой струёй, с тоской думал, что же меня ещё ждёт? И похоже, ничего хорошего. Если уже после двух дней допросов такое со мной сотворили, то дальше будет только хуже. Если и до смерти забьют, то закопают где-нибудь на окраине Москвы в братской могиле и даже креста не поставят. Ох ты ж боже мой! За что меня так угораздило-то?!

Баландёр принёс обед: баланду с куском хлеба на брата, овсяную кашу с куском настолько просоленной селёдки, что жгло рот, и по стакану светлого чая. Кусок сахара выдавали отдельно, и многие предпочли припрятать его до лучших времён. А я кроить не стал, тут же опустил в ещё горячую воду. Не так же грызть, как некоторые. Чудо, что челюсть не сломали, удары у этого Фриновского весьма чувствительны. Хотя самым твёрдым из пайка помимо сахара был кисловатый хлеб, но и его можно размочить.

Невольно вспомнилось, как в детстве бабушка крошила мне хлеб в тарелку с молоком и я за обе щеки уминал эту тюрю. Эх, где ты, моё беспечное детство, которое уже не вернуть…

После обеда рядом со мной присел немолодой интеллигентного вида товарищ.

– Куницын Степан Порфирьевич, артиллерийский инженер, – представился он.

– Очень приятно, Сорокин, – пожал я протянутую руку.

– Хотел выразить вам свою признательность.

– За что?

– За то, что поставили на место этих уголовников.

– Ах вон вы о чём… Да не за что, рад, что пробудил ваше общество от спячки своим примером, – усмехнулся я. – И вам спасибо, что прикрываете меня теперь, когда я немного не в состоянии постоять за себя.

К нашей беседе присоединился комбриг. Как-то невольно они двое переключились на воспоминания, и Куницын спросил меня:

– А вы, Ефим Николаевич, сами-то откуда родом будете?

Блин, как бы ответить, чтобы не запалиться?.. Сам-то я из Подольска, но мало ли, вдруг здесь кто-нибудь тоже из подольских, начнут ловить на нестыковках. Всё-таки Подольск 2017-го и 1937-го – две большие разницы. Ладно, если что, сошлюсь на секретность.

– Из Подольска я.

– Из рабочей семьи?

– Отец у меня железнодорожник был, умер, а мать портнихой работала.

Тут я малость приврал. Отец у меня до выхода на пенсию был кадровым офицером, дорос до подполковника. А мать в политотделе служила машинисткой. Когда мне было три года, отца перевели служить в ГСВГ, [2] куда он полгода спустя привёз и нас с матерью. Там я вполне сносно насобачился шпрехать на языке аборигенов, это знание мне пригодилось годы спустя во время контактов с немецкими бизнесменами. В 1989 году в рамках объявленного Горбачёвым плана одностороннего сокращения Вооруженных сил СССР из Западной группы войск был выведен и расформирован в том числе и десантно-штурмовой батальон под командованием моего отца. Мы осели в Подмосковье, а через два года батя вышел на пенсию.

К счастью, после этого вопросы о малой родине закончились, и мы начали обсуждать наше будущее. Оба моих собеседника были уверены, что следователи во всём разберутся и вскоре они окажутся на свободе и будут восстановлены в правах и званиях.

– Наивный вы народ, – покачал я головой. – Не хочу пугать, но отсюда вас вряд ли выпустят. Либо расстрел, либо, в лучшем случае, лагеря.

– Опять вы за своё, товарищ Сорокин, – вздохнул Кржижановский. – Ну нельзя же быть настолько пессимистичным, нельзя же так категорично не верить в справедливость!

– Действительно, – присоединился артиллерист. – Я вчера невольно подслушал ваш разговор и кое в чём вынужден не согласиться…

– Я вас понимаю, – предвосхищая аргументы собеседника, перебил я. – И не собираюсь вас переубеждать. Просто, когда вам зачитают приговор, вспомните наш разговор.

Между тем Костыль со товарищи затеяли чифирь. Делали они его оригинально. Приоткрыли окошко, под которым на полу развели самый настоящий костерок из тряпок и газет, пристроили на него кружку с водой и, когда вода закипела, бросили в неё несколько щепоток чёрного листового чая, хранившегося в плотной бумаге. После закипания сняли с огня, накрыли сверху донышком другой кружки. Сняли её через пятнадцать минут, и по «хате» поплыл характерный запах.

Уголовники пили напиток по очереди, заодно пуская по кругу самокрутку, видно для усиления воздействия. Курить я пробовал ещё до армии, не понравилось, так и не научился. А вот крепкий чай уважал, научился пить его в Чечне и, предложи мне Костыль сейчас хлебнуть чифиря, может, и не отказался бы.

– На прогулку! По двадцать человек.

Дверь со скрипом отворилась, и первая группа во главе с Костылём и его подельниками отправилась дышать свежим воздухом. Я от прогулки отказался, и мои новые знакомые ушли гулять без меня. Ещё одним, кто не пошёл на прогулку, был лётчик Ян Рутковский, вернувшийся весной из Испании. Он лежал по соседству, у него после избиения на допросе с неделю назад отказали ноги, вернее, он передвигался, но маленькими шажками, как я недавно до параши. И тоже всё началось с отбитых почек. Как бы и самому преждевременно не стать инвалидом. А в медсанчасть его почему-то не переводят. У-у, звери!

Глядя на этого молодого здорового парня, я его искренне жалел. Вся-то вина лётчика была в том, что, вернувшись из испанской «командировки», он раскритиковал конструкцию наших истребителей. Вот буяна и упекли сюда, и дальнейшая его судьба не выглядела особо весёлой. Если в СИЗО не загнётся, скорее всего, загнётся в лагере. А то и расстреляют за антисоветскую агитацию, которую ему инкриминируют, где-нибудь в подвальном коридоре.