Искры на ветру (СИ) - Карпов Илья Витальевич. Страница 43

И хоть за подобные выходки Тилль нередко выслушивал проклятия и получал подзатыльники, наказать его по-настоящему имел право лишь король, но этой привилегией он не пользовался с того самого дня, когда карлик впервые пересёк врата Чёрного замка.

Случилось это в пору, когда весь Энгатар, от последнего пропойцы до патриарха, от нищего до богача, от карманников до верховного судьи и уважаемых членов городского совета, с удовольствием забывали о правилах и порядках. Город вставал с ног на голову: украшенные гирляндами и фонарями улицы наводняли музыканты и фокусники, жители особняков верхнего города развлекались карнавалами, а из фонтана на храмовой площади било сладкое молодое вино, которое кружками черпали и монастырский настоятель, и распутница из красного дома. Лишь в это чудесное время горожанин, будь он беден или богат, безроден или родовит, мог позабыть о титулах и, надев одну маску, хоть ненадолго сбросить другую, которую человек носит от колыбели до могилы.

Разгул и веселье охватывали страну за неделю до начала зимы и, спустя великое множество представлений и карнавалов, достигал пика в последний день осени, который носил незатейливое название День дурака. Именно тогда происходило главное событие праздника, которое горожане ожидали с нетерпением, обсуждая, споря и делая ставки, кому же в этом году достанется почётное звание Короля дураков.

Полный титул счастливца звучал как «Дураков повелитель и порядков хулитель, господин бесчинств весёлых и глупостей забавных властелин», причём зачитывал этот список сомнительных званий ни кто иной, как верховный судья города, который обычно был вовсе не прочь присоединиться к всеобщему празднеству и относился к возложенной на него ответственности достаточно серьёзно.

В разные годы короли относились к празднованию Дня дурака по-разному. Кто-то не гнушался самолично пуститься в пляс на глазах подданных, а кто-то, как, например, Эйермунд Святой, которому не посчастливилось родиться именно в этот день, и вовсе запрещали все дурачества на городских улицах, а введённый им запрет на выборы Епископа дураков, действовал и поныне.

Эдвальд Одеринг никогда не отличался весёлым нравом, а после потери руки и восшествия на престол его характер, как многие отмечали, год от года становился только хуже. Тем удивительнее было для придворных его желание посетить празднество в честь Дня дурака на второй год правления. Именно там он впервые увидел носатого карлика в резном колпаке, изображавшим корону, и в красной рубахе, правый рукав которой был короче левого. При этом восседал он на деревянном кресле, поразительно похожем на каменный трон Энгаты.

«Король едет! Смотрите! Король!» — этот возглас собравшийся на храмовой площади весёлый и беззаботный люд понял не сразу. Сначала они хохотали, показывая пальцем на карлика, и только потом, увидев, наконец, короля со стражей, ехавших верхом, толпа утихла и расступилась.

Хоть Эдвальд не славился чувством юмора, но дураком не был, и сразу сообразил, что означал короткий рукав. На площади повисла гнетущая тишина. Король Энгаты и король дураков, правитель и жестокая пародия на него глядели друг на друга, пока молчание, к всеобщему удивлению, не нарушил карлик.

— Не пристало мне занимать трон в присутствии его величества! — прокричал он на всю площадь, после чего вскочил и распростёр руки в сторону Эдвальда: — Прошу, ваше величество, садитесь! А чтобы вам было удобнее, я нагрел его, так что теперь он жарче вашего брачного ложа!

Толпа замерла в ужасе. Горожане ещё не особенно хорошо знали привычки и нрав короля, но все до единого были уверены, что за такое оскорбление он сейчас же отдаст приказ схватить карлика. Однако вместо этого, совершенно неожиданно даже для сопровождающей его свиты, Эдвальд Одеринг рассмеялся. Он хохотал в полной тишине под прицелом сотен изумлённых глаз, пока к нему не присоединились сначала придворные, ехавшие рядом, потом стражники, а потом волна смеха стремительно распространилась по площади.

Потом его величество уехал, а праздник продолжился. Короля дураков от пуза накормили пирогами и искупали в фонтане с вином, а после собирались женить на свинье, потому что у каждого короля должна быть королева. Увы, бедное животное было так возмущено нацепленными на него платьем и рыжим париком, что с душераздирающим визгом сбежало из-под венца, опрокинув алтарь, сколоченный из кусков пивных бочек.

«Куда же ты, любовь моя!» — восклицал карлик под оглушительный хохот толпы. Впрочем, долго горевать ему не пришлось, ведь вскоре смешливая стайка девиц подняла его над головами и под одобрительные возгласы горожан утащила безутешного короля в один из красных домов.

Проснувшись поутру в окружении женских тел, вчерашний король дураков увидел перед собой королевского посланника, который зачитал ему приглашение ко двору. Два часа спустя карлик, вымывшись и приодевшись, предстал перед его величеством.

На вопрос короля о его имени и возрасте, карлик ответил, что его зовут Тилль-подкидыш из Кожевенного переулка, куда его младенцем подкинули под дверь башмачника Руперта, в чьей мастерской он и живёт по сей день, а лет ему никак не меньше двух, но едва ли больше сотни. Тогда его величество предложил карлику стать придворным шутом, предупредив, однако, что должность эта, хоть и почётная, но всё же ответственная и непростая.

Тилль согласился, не раздумывая, упомянув, правда, что мастеру Руперту будет не хватать его ловких рук. Взглянув на продемонстрированные ему несуразные короткие пальцы, король усмехнулся и сказал, что мастер Руперт получит десять кошелей серебра, по одному за каждый палец бесценного помощника.

Так Тилль-подкидыш из Кожевенного переулка стал Тиллем-шутом из Чёрного замка и с первого же дня приступил к возложенным на него обязанностям, приобретя среди придворных как друзей, так и врагов. Среди последних были и весьма влиятельные, как, например, фрейлина королевы, горделивая и заносчивая леди Рослин Гвил, которой шут однажды во время обеда принёс птичье гнездо, заявив, что та ненароком сбила его, когда слишком высоко задрала нос.

Доставалось от шута и завистливым слугам, и хамоватым пажам, и, разумеется, сиру Гильяму Фолтрейну. С первого дня рыцарь относился к карлику с брезгливым отвращением, которое со временем переросло в ненависть, но, когда чаша его терпения была почти переполнена, судьба сыграла очередную злую шутку. Тилль получил своеобразное повышение по службе.

В то утро шут деловито возвращался с псарни с мешком собачьего дерьма, чтобы, притаившись где-нибудь, вывалить его прямо на голову прыщавого пажа. Злобный мальчишка считал невероятно смешным отвешивать карлику пинка при встрече и смеяться, что тот не сможет догнать его из-за коротких ножек. Но коварную месть пришлось отложить: за шутом послал его величество.

На тот момент Тилль вот уже полгода как служил при дворе. Стояла поздняя весна, и из сада в кабинет его величества доносились нежные цветочные ароматы. Король повторил тогда фразу, которую сказал однажды на вопрос о том, зачем ему шут:

— Чтобы быть дураком, не нужно никаких особенных талантов, но, чтобы быть дураком выдающимся, нужен недюжинный ум.

Именно такой ум разглядел его величество в Тилле. Карлику хватало смелости говорить о пороках придворных, бить в самые гнилые места двора, причём делать это хлёстко, честно и не только без какой-либо выгоды для себя, но и порой подвергая себя опасности. Чтобы ещё больше обезопасить шута, король при всём дворе даровал ему ироничный титул своей «правой руки», заявив о том, что теперь королевская длань сумеет дотянутся до каждого в замке. Карлик же предложил вдобавок изготовить для него расшитую золотой нитью перчатку, на что король согласился без раздумий.

Но главную задачу король озвучил наедине с шутом в своём кабинете тем весенним утром. Тиллю надлежало тщательно следить за принцессой Мерайей и докладывать обо всём, что тот сочтёт нужным. Королевская дочь была на пороге брачного возраста и его величество охватило беспокойство за неё.