Зима в Лиссабоне - Молина Антонио Муньос. Страница 20

Каждый раз, когда раздавался звонок в дверь или звонил телефон, он против воли, инстинктивно со всех ног кидался открывать или брать трубку, а потом ругал себя за слабость духа: нельзя же воображать, что это Лукреция. Однажды вечером мы с Флоро Блумом пошли навестить его. Когда Биральбо открыл нам, я заметил в его взгляде оторопь человека, проведшего в одиночестве многие часы. Пока мы шли по коридору, Флоро торжественно нес перед собой бутылку ирландского виски, изображая при этом звон колокольчика.

— Hoc est enim corpus Meum [11], — произнес он, наливая стаканы. — Ніс est enim calix sanguinis Mei [12]. Чистейший солод, Биральбо, только что из старой доброй Ирландии.

Биральбо включил музыку. Сказал, что болел, и с видимым облегчением отправился на кухню за льдом. Его движения были бесшумны и полны неловкого гостеприимства, а губы улыбались шуткам Флоро, который уселся в кресло-качалку, требуя аперитив и карты, чтобы играть в покер.

— Мы так и думали, Биральбо, — сказал он. — И раз бар сегодня закрыт, мы решили пойти к тебе и вместе заняться делами милосердия: напоить страждущего, наставить заблудшего, посетить болезного, научить неведающего, подать ближнему добрый и благовременный совет в затруднении… Биральбо, тебе нужен добрый и благовременный совет?

Воспоминания о той ночи у меня смутные: мне был неловко, я быстро опьянел, проиграл партию в покер, а около полуночи в комнате, полной дыма, раздался телефонный звонок. Флоро Блум украдкой взглянул на меня — его лицо все горело от выпитого виски. Когда он выпивал столько, его глаза становились еще меньше и голубее. Биральбо слегка замешкался, перед тем как взять трубку, и какую-то секунду мы все трое смотрели друг на друга, будто ждали этого звонка.

— Сделаем три кущи, — говорил Флоро, пока Биральбо шел к телефону. Мне казалось, что он звонит уже давно и звонки вот-вот прекратятся. — Одну Илии, другую Моисею… [13]

— Это я, — сказал Биральбо, недоверчиво поглядывая на нас и соглашаясь с чем-то, во что не хотел нас посвящать. — Да. Хорошо. Я возьму такси. Буду через пятнадцать минут.

Бесполезно, — сказал Флоро. Биральбо уже положил трубку и зажигал сигарету. — Не могу вспомнить, для кого была третья куща…

— Мне нужно идти, — Биральбо, очевидно, собирался: искал деньги, прятал в карман пачку сигарет. Наше присутствие его не волновало. — Можете остаться, если хотите; на кухне есть пиво. Я, скорее всего, вернусь очень поздно.

— Malattia d’amore [14]… — произнес Флоро так тихо, что слышать его мог только я.

Биральбо уже надел пиджак и поспешно причесывался перед зеркалом в коридоре. Мы слышали, как он с силой захлопнул дверь, а потом зашумел лифт. После звонка не прошло и минуты, а мы с Флоро уже были одни, вдруг став непрошеными гостями в чужом доме и жизни.

— Принять странника в дом… [15] — Флоро меланхолично держал над своим стаканом пустую бутылку, ожидая, когда стекут последние капли. — Ты посмотри на него: ей стоит только позвать, и он летит сломя голову, как верный пес. Причесывается перед выходом. Бросает лучших друзей…

Я видел в окно, как Биральбо выходит из дома и, словно убегающая тень, направляется сквозь морось к тому месту, где в ряд выстроились зеленые огоньки такси. «Приходи. Чем быстрее, тем лучше», — умоляла его Лукреция незнакомым голосом, надломленным то ли от слез, то ли от страха, словно затерянным в смертельной темноте, в далеком городе, охваченном зимним холодом, за одним из тех окон с бессонным светом, на которые я продолжал смотреть из квартиры Биральбо, пока он удалялся, погруженный в полумрак такси, быть может понимая, что нечто более сильное, чем любовь, и совершенно чуждое нежности, нечто сродни жажде и одиночеству продолжало связывать его с Лукрецией, помимо их самих, помимо его воли и разума, помимо всякого рода надежд.

Выйдя из такси, он увидел на темном фасаде дома одно-единственное освещенное окно, под самой крышей. Кто-то стоял около него и отошел, как только Биральбо оказался один на плохо освещенной улице. Перепрыгивая через несколько ступенек, он взбежал по бесконечной лестнице. Он тяжело дышал, и руки, когда он нажимал кнопку звонка, у него дрожали. Никто не вышел открывать, и через минуту Биральбо сообразил, что дверь не заперта, а только прикрыта. Он толкнул ее, негромко зовя Лукрецию по имени. В конце коридора мутным светом горела одна лампочка. Сильно пахло сигарным дымом и чьим-то парфюмом — точно не духами Лукреции. В ту самую секунду, когда Биральбо распахнул дверь в освещенную комнату, резко, как выстрел, раздался телефонный звонок. Аппарат стоял на полу, рядом с печатной машинкой, среди беспорядочно наваленных книг и бумаг, перепачканных следами ботинок огромного размера. Телефон с каким-то жестоким упрямством звонил все то время, пока Биральбо оглядывал пустую спальню, еще теплую и с помятой кроватью, ванную, где висел синий халат Лукреции, мертвую кухню, уставленную немытыми стаканами. Осмотрев квартиру, он вернулся в гостиную. На секунду ему показалось, что телефон замолчал, и, услышав очередной звонок, как будто более длинный и резкий, чем предыдущие, Биральбо бросился к аппарату и схватил трубку. Нагнувшись, он увидел, что один из затоптанных листов на полу — его письмо к Лукреции. В трубке послышался ее голос. Казалось, она говорит, прикрывая рот ладонью.

— Почему ты так долго?

— Я приехал, как только смог. Ты где?

— Кто-нибудь видел, как ты поднимался в квар тиру?

— Снизу мне показалось, что кто-то стоял у окна.

— Ты уверен?

— Думаю, да. Тут все книги и бумаги разбросаны пополу.

— Уходи оттуда сейчас же. Они, наверное, следят за квартирой.

— Лукреция, объясни мне, что происходит!

— Я в Старом городе. В гостинице «Куба» на площади Тринидад.

— Сейчас приеду.

— Покрутись сначала по городу. Не подъезжай близко, пока не будешь уверен, что за тобой нет хвоста.

Биральбо хотел спросить что-то еще, но Лукреция повесила трубку. Несколько секунд он простоял неподвижно, бессмысленно продолжая слушать гудки в трубке. Посмотрел на заляпанное грязью письмо — на нем была дата: октябрь позапрошлого года. В знак верности самому себе Биральбо, не читая, сунул письмо в карман и выключил свет. Потом выглянул в окно — ему показалось, что кто-то прячется в тени арки, что там промелькнул огонек сигареты. Свет фар проезжающего автомобиля скользнул по этому месту, и Биральбо успокоился: в арке никого не было. Он осторожно закрыл дверь и спустился по лестнице, стараясь ступать как можно тише, чтобы ступени не скрипели под тяжестью шагов. На последней площадке он остановился: за спиной вдруг послышались голоса. На несколько мгновении откуда-то зазвучала музыка, как будто кто-то открыл и тут же захлопнул дверь, а потом донесся женский смех. Биральбо неподвижно стоял в темноте и ждал, пока все снова стихнет, чтобы продолжить спускаться. Боязливо, но с облегчением он подошел к полоске света, падавшего с улицы, бледного и холодного, как лунное сияние. Вдруг в этой полоске появилась тень. На секунду тусклый свет подъезда ослепил Биральбо: он увидел перед собой, на расстоянии вытянутой руки, темное улыбающееся лицо, увидел воловьи глаза и огромную пятерню, которая странно медленно тянулась к нему, а вслед за тем услышал, как будто очень издалека, голос, произносивший его имя — «мой дого-гой Бигальбо». Он резко, с удивившей его самого яростью оттолкнул это тело и бросился на улицу. Выбегая, будто во вспышке молнии, заметил копну светлых волос и сжимающую пистолет руку.

У него болело плечо; он помнил гулкий звук, с которым упало мощное тело, и грязные ругательства по-французски. В Старый город он бежал запутанными переулками; ощутив порывы холодного соленого ветра у себя на лице, понял, что заблудился. Он слышал топот по мокрой мостовой — эхо пустынных улиц повторяло то ли его собственные шаги, то ли шаги преследователя. Биральбо совершенно ясно, как в прежние времена, видел перед собой лицо Лукреции. Он задыхался, но продолжал бежать; пересек освещенную площадь, где стоит дворец с часами на фасаде, почувствовал запах сырой земли и папоротника со склона горы Ургуль. Ему казалось, что он неуязвим и что, если сейчас же не остановится, потеряет сознание. Он пробежал мимо освещенного красными огнями входа в какой-то дом — у дверей там курила женщина, она удивленно следила за Биральбо взглядом. Он прислонился к какой-то стене и стал шумно дышать, будто только что вынырнув из колодца: широко раскрыв рот и плотно зажмурив глаза, всей спиной ощущая холод гладкого камня. Когда он снова открыл глаза, его ослепил дождь, волосы были уже совсем мокрые. Биральбо стоял около церкви Санта-Мария дель Мар; на выходивших к ней улицах не было видно ни души. Над его головой, в желтовато-серой дымке, из которой мирно сыпал дождь, выше крыш и колоколен кружили невидимые чайки. В конце темных улиц сверкали высокие здания на бульварах, словно захмелевшие в свете ночных фонарей. Дрожа от холода и усталости, Биральбо вышел из темноты и двинулся вдоль улицы, едва не вжимаясь в стены и ставни закрытых баров. Время от времени он оборачивался — казалось, нынешней ночью только он и бродит по этому заброшенному городу.