Прощай, Германия - Прокудин Николай Николаевич. Страница 43

— Утром закинешь нас на вокзал? Отпуск уже кончился.

— О чём разговор… конечно…

— Пить будешь? — Афанасьев водрузил на стол свою обычную литровую дозу. — Сам я пас, если честно, нет сил…

Громобоев тоже отказался, ведь с утра предстояло сесть за руль. В семь утра он подогнал авто к подъезду, посигналил и с ветерком доставил приятеля и его сожительницу прямо к поезду.

— Жди через год! — пообещал Афоня. — Приедем, погостим пару дней, а то всё на бегу, да в суете и не поговорить по душам…

— Ловлю на слове, — усмехнулся Эдик, — только за это время опять жену не смени…

Когда вечером после окончания рабочего дня Эдик поставил машину в гараж и пришёл домой, то решил наконец-то попробовать разрекламированную голландскую водку. Но его ждал сюрприз.

— А пить нечего, — развела жена растерянно руками.

— Как это нечего! — рассердился Громобоев. — Когда я утром в гараж поехал — литр на столе стоял!

— Мало ли что в шесть утра у вас мужиков когда-то стояло… Гости с подъема едва глаза продрали, закурили по сигаретке, жахнули по стакану, и снова закурили. В общем, закусили всё той же курятиной! Потом допили оставшееся питьё, тут и ты подъехал… Я чуть дара речи не лишилась! Ладно, твой Афанасьев, он здоровый мужик, но она-то женщина. Уверена, бурная жизнь твоему приятелю обеспечена…

— Да-а-а… — только и нашелся, что сказать Эдик.

Больше Громобоев живым Афанасьева не видел, а только в гробу, на похоронах (новая жена высосала всё здоровье, сама пила и загубила парня алкоголем, и даже похороны прошли без неё). В последний путь Афоню провожали всей родной деревней, там, на похоронах Эдуард свиделся с его бывшей женой Татьяной и познакомился с подросшим Сашкиным сыном. Всплакнули вместе, погоревали, повспоминали. А ведь Афанасьеву в тот год исполнилось всего лишь тридцать три, но у него уже болели желудок и печень, отказала поджелудочная (да и врачи в госпитале поставили неверный диагноз — воспаление лёгких). Сгубила проклятая водка! Эх, какой замечательный парень скончался в расцвете сил…

Глава 12. Талон на TV

Глава, в которой повествуется, что «блудный сын» вернувшись в старую семью, к прежней жене, погружается в быт, его с радостью прощают и принимают, и как он бьётся за приобретение дефицитных товаров.

Как уже было сказано ранее, некоторое время, покутив и покуролесив, Эдик вернулся к прежней жене и его простили и приняли. Возвращение далось трудно морально и психологически. Первые недели прошли с упреками, слезами, рыданиями. Особенно в постели некоторое время было неуютно, успели отвыкнуть друг от друга. Эдуард в первый раз зажмурился, сжал зубы и заставил себя исполнить супружеский долг, но затем притёрлись и дело пошло полегче.

Итак, Громобоеву дали второй шанс из-за совместного ребёнка, дочь подрастала, и ей нужен был отец. В конце концов, решили всё прошлое перечеркнуть и забыть. Шаг за шагом, день за днём совместная жизнь налаживалась, и радостей было больше чем печали…

Дело было в середине осени, семья сидела на кухне в тесной квартирке родственников: старой-новой тещи и старого-нового тестя. Мужчины неспешно пили пиво, рассуждая на разные темы, в основном о политике, женщины слушали и ворчали, требуя внимания.

Громобоев не любил засиживаться у них в гостях. Он вовсе не был настроен против них, ничего такого, но сам прискорбный факт наличия живущих рядом нескольких родственников, и особенно родственниц (был ещё семейный довесок в виде злющей старой девы — старшей сестры Екатерины) отнюдь не радовал, а скорее удручал. Жили бы подальше, в глуши, в другом регионе, примерно за Уралом, глядишь, и свой домашний очаг был бы теплее и прочнее.

Кормить две семьи Эдику было тяжело, но невольно приходилось, так как жена тихонечко, но активно помогала своим, чем могла. У всех родственников персональные «тараканы» в голове: тёща как по расписанию посещающая по средам и пятницам театры и кинотеатры со старинными фильмами, злая свояченица с неустроенной личной жизнью, не просыхающий ни на день тесть. Вроде никто не в тягость, каждый сам по себе, и в квартире сидят по своим норам. Это только со стороны забавно наблюдать за ними, но не жить рядом.

Евгений Павлович молчун, самодостаточен как аутист, «человек в себе». Кроткая тёща Анна Филипповна, та вообще жила и передвигалась тихо, словно тень, будто блокада города ещё не завершилась. Только сестра жены, перезрелая девица вся в своих проблемах, ну так не замечай её, и не трогай. Не мешаются, но все равно…

Правда, в присутствии тёщи, капитан Громобоев частенько ощущал себя почти лимитчиком (хоть особо и не бубнила в быту, но жутко кичилась своим классово чуждым происхождением, её бабушка была незаконнорожденной, ребёнком, прижитым кухаркой от царского генерала), поэтому и не желал Эдик долго находиться под одной с ней крышей. Приехали, отметились визитом вежливости, поговорили на общие темы и укатили восвояси.

Ни перед уходом на войну, ни сейчас после возвращения, Эдик так и не ужился с женской половиной семейства, не нашёл с ними точек соприкосновения, ему частенько казалось, что в глазах коренной петербурженки в четвертом поколении, словно бы стоял по отношению к нему немой укор — понаехали тут…

С толстяком-тестем общаться было проще — обычный работяга: токарь, слесарь, сварщик, жестянщик, в общем мужик на все руки мастер. Довольно крепко пьющий, но не скандальный и безвредный. Обычно Евгений Павлович пребывал в одном из трёх состояний: либо с похмелья, либо мучился в ожидании выпивки, либо уже сидел за рюмкой. Проблема одна — требовалось регулярно поддерживать компанию, но так как Палыч мелкую посуду не признавал — приходилось пить только из стаканов. Тесть и зять друг другу жить не мешали, а для родства душ совместно пили в основном только пиво, потому что употребляемые Палычем дозы водки, для Эдуарда были бы смертельными. Объемы горячительных напитков, поглощаемые пролетарским организмом, не поддавались никакому разумному объяснению, и по всем медицинским показателям, тесть давно должен был «сыграть в ящик».

Эдик поражался его феноменальной живучести. После распития двух бутылок водки или разведенного спирта, уже глубоко за полночь, Палыч обрушивался на еле живой на топчан, потом до утра стонал, булькал горлом, храпел, синел лицом и почти умирал, хоть реанимацию вызывай и заказывай панихиду. Но нет, не брала его к себе костлявая! Встанет задолго до рассвета, шумно шаркая тапочками и держась за стену, доберётся до холодильника, хлобыснёт до дна трехлитровую банку молока несколькими жадными глотками, и затем, тяжко и жалобно охая, дисциплинированно шагает на завод. Холодное молоко было любимым опохмелятором Палыча, даже рассол не признавал. Тесть напоминал Громобоеву паровоз: такой же большой, шумно пыхтящий и столь же малоэффективный.

Тёща в питье была полная противоположность мужу: от первой рюмки сразу косела, много смеялась, от второй валилась с тощих ног, так как её хрупкий организм чудом выжившего в блокаду ребёнка, почти не переносил спиртного. И сколько Эдуард ни пытался её откормить, хотя бы до пятидесяти килограммов, ничего из этого не выходило, эта балерина на пенсии ни на грамм не поправлялась. Такая вот была парочка, словно из рассказа Чехова «Толстый и тонкий», лишь с одной поправкой — толстый и тонкая. Их семейная пара естественно была несчастна и тёща этого не никогда скрывала.

Как Анна Филипповна умудрялась прокормить этого «бегемота» на свою убогую зарплату без халтур и постороннего навара, Эдик не мог ума приложить, свои-то кровные заработанные Палыч в основном пропивал. Громобоев помогал по мере возможности, но самим приходилось выкраивать и экономить. Двухлетняя военная командировка в Афган семье достатка не прибавила, потому как Эдуард все накопления спустил на стороне. Лишь когда был в отпуске, то привёз жене джинсовую юбку, кожаный плащ и косметику, а себе дубленку и японский двухкассетник. Но когда это было…