Флот решает всё (СИ) - Батыршин Борис. Страница 5

II

Российская Империя, Москва.

Большая Бронная.

— Ну, что скажете, друзья? — высокий молодой человек, по виду студент, критически обозрел рукав своей шинели и принялся стряхивать с ней следы побелки.Лестничные пролёты в доме, из которого он вышел вместе с двумя своими спутниками, были узкими, тесными, и к тому же дурно освещались, так что молодой человек невольно вытер светло-серым сукном шинели обшарпанную стену. Дом не видел ремонта тех самых пор, как в стенах бывшего владения дворянина Чебышева было устроено самое известное в Москве общежитие для малоимущих молодых людей, съезжающихся в Первопрестольную со всех уголков Российской Империи ради поступления в высшие учебные заведения.

— А что тут говорить? — отозвался худощавый парень, на вид лет шестнадцати, в гимназической фуражке и курточке. — Кровь Серёжина на руках царских сатрапов, и неважно, что он не был повешен, как бомбисты из Народной Воли, после неудавшегося покушения в восемьдесят втором году! Тоже, между прочим, беззаконие и издевательство чистой воды — процесс затянули на год с лишним, то приговаривали к повешенью, то назначали новые слушания, то откладывали без всяких видимых причин, а ведь несчастным приходилось всё это время мучиться в невыносимых условиях! Где, скажите, такое видано, в какой из европейских держав? Трое подсудимых за это время покончили с собой и ещё один, инженер Кибальчич, скончался от скоротечной чахотки! Я порой думаю — а может, их решили просто-напросто заморить в застенках, чтобы не возиться с вынесением приговора и приведением его в исполнение? Опять же, и либерально настроенную публику не придётся лишний раз дразнить, у нас всё-таки многие не одобряют смертную казнь…

Высокий студент, судя по гербу на фуражке, из Технологического Императорского училища, слушал горячую, полную пафоса речь гимназиста, едва скрывая ироническую ухмылку. Всего собеседников было трое; они неспешно шли по Большой Бронной в сторону Тверской, беседуя на ходу, и совершенно не беспокоясь о том, что могут быть услышаны кем-то ещё. И неудивительно — большая часть тех, кто попадался им навстречу, одеты были дурно, по большей части, в сильно поношенные студенческие шинели, что безошибочно выдавало в них обитателей всё тех же «Чебышей» — а в этой среде, как известно, заведомо поощряется любое, самое отчаянное вольнодумство.

— И всё же, Матвей, самоубийство я не могу одобрить. — покачал головой студент «техноложки», дождавшись, когда у визави закончится воздух в лёгких, и он невольно сделает паузу в своей обличительной речи. — Я ещё понимаю, когда лезут в петлю, отчаявшись, из-за долгого заточения в каземате, не выдержав непереносимых, пыточных, унижающих человеческое достоинство условий. А тут — ну, подумаешь, выписали волчий билет — так что, он один такой? Тоже мне, чувствительная барышня…

— Как ты можешь так говорить, Аристарх? — возмутился гимназист, которого назвали Матвеем. — Ты ведь прекрасно знаешь, сколько сил положил Серёжа на то, чтобы поступить в гимназию!

— Всё этот указ о кухаркиных детях*. — поддакнул третий из собеседников, невысокий крепыш, на чьей фуражке красовался вензель реального училища. — Если бы не творение господина Победоносцева — до волчьего билета дело бы не дошло. Ну, исключили из гимназии — поступил бы в другую, хоть здесь, хоть в Киеве. Да хотя бы к нам, в реальное пошёл — чем плохо?

Циркуляр 1882[1]-го года, прозванный «указом о кухаркиных детях», требовавший очистить гимназии «…от детей кучеров, лакеев, поваров, прачек, мелких лавочников и тому подобных людей, детям коих не следует стремиться к среднему и высшему образованию» был составлен обер-прокурором Святейшего Синода Победоносцевым — и именно о нём говорил сейчас реалист.

— Серёжа собирался дальше пойти по юридической части, потому и приехал в Москву. — гимназист Матвей явно не был намерен уступать. — Зачем ему реальное училище? Он и всё отцовское наследство потратил на репетиторов. Да и того не хватило — много ли может оставить сыну крыжопольский портной?

— А родные от него отреклись, когда узнали, что он крестился, и сменил имя с Соломона на Сергея. — вздохнул реалист. — Ни копейки не прислали! В Москве, на Стромынке у него дядя держит аптеку лавку, так он выгнал племянника взашей, и велел больше на порог не пускать. Как же, выкрест! А ничего не попишешь, всё проклятая черта оседлости, этот позор России! Как бы он ещё смог поступить в московскую гимназию, да ещё экстерном, в последний класс?

— Вольно же ему было баловаться с прокламациями… — пробурчал студент. — Нет-нет, я понимаю, дело святое, но хоть прятал бы получше! Сейчас, после того, как новый царь выиграл войну — между прочим, ценой пролитых рек крови наших солдат, которым эти самые Балканы даром не нужны — многие, слишком многие поддерживают тираническую власть, а потому следует быть особенно осторожным. А таскать с учебниками, да ещё и попасться гимназическому надзирателю — как хотите, а это верх дурости!

— Не смей! — срываясь на фальцет, закричал гимназист. — Не смей так говорить! Серёжа считал, что должен раскрыть глаза товарищам по гимназии на расправу с народовольцами-революционерами, а ты…

— И дурак, коли считал. — покачал головой Аристарх. — Не слишком-то популярная это тема. Как же: император, одержавший невиданные со времён Александра Благословенного победы, при котором вернули крест на Святую Софию, унизили Османскую империю, создали братское для России, государство балканских славян, да ещё и саму Англию исхитрились победить, и не где-нибудь, а на море, в их родной стихии! К тому же, не забывай, что отец царствующего императора,царь-освободитель, был убит такими же бомбистами. А твой друг собирался против него народ агитировать — и не где-нибудь, а в Москве, где всякий лабазник мнит себя патриотом, а гимназисты, кто поглупее, как один грезят возможностью сложить голову за престол-отечество, а уж смертному приговору цареубийцам все эти господа хором аплодировали и требовали повторить? Вспомни, ты же сам говорил, что товарищи по классу Серёжу и его сдали гимназическому надзирателю, да ещё и рожу перед этим хорошенько набили!

— И, тем не менее, — не сдавался Матвей, — не будь он сыном еврея-сапожника из-под Винницы, отделался бы простым исключением! А волчий билет — куда с ним податься? Вот он и не вынес позора…

— И всё равно, стреляться — это не выход! Мог бы найти для револьвера употребление получше! Вот, скажем, инспектор казённых гимназий, коллежский советник Скрынников — редкий негодяй, который, как мне известно, и настоял на волчьем билете.

— А откуда ты это знаешь, Аристарх? — подозрительно спросил реалист. — Остальные слухами питаются, а ты — сообщаешь такие подробности?

— Ну… — замялся студент. — Мой дядя — он по четвергам играет у нас в карты, — служит в канцелярии московского градоначальника, по просвещению. Дядя, когда выиграет, всегда пропускает пару рюмок домашней наливки, вот и в тот раз не удержался, принялся рассказывать. Серёжина история наделала много шума. Инспектор, этот самый Скрынников, оказывается, требовал не ограничиваться исключением, а отдать провинившегося под суд, а потом и законопатить на каторгу. Серёже ведь было уже шестнадцать, возраст позволял…

— Семнадцать. — поправил товарища Матвей. — Семнадцать ему было. Но Скрынников — каков палач! Мало ему было опозорить человека, так собирался ещё и ввергнуть в узилище? Недурно было бы напомнить и ему, и всем подобным типам о Вере Засулич! Ты прав, Аристарх, вот на что надо было употребить револьвер!

— Что ты такое говоришь, Матвей! — ужаснулся реалист. — Лишать человека жизни нельзя, это смертный грех!

— Это у тебя староверская отрыжка, Коля. — хохотнул Аристарх. — По твоему, народовольцы-террористы тоже все непрощаемые грешники, и им назначено гореть в аду? Окстись, ты ведь не в скиту живёшь, а мы не твои родичи-старообрядцы… Тираны должны отвечать за свои преступления кровью, и только так! Вот, недавно мой кузен — он, кстати, тоже учится на юриста, на четвёртом курсе Петербургского Училища Правоведения — привёл замечательную цитату. Постойте-ка…