Фея и Тот Самый Один (СИ) - Романова Наталия. Страница 22

Имя, что предположительно художник, и что потрясающе целуется, вызывая во мне чувства, ранее неведомые. Для секса, наверное, достаточно, для того, чтобы доверить ребёнка – категорически нет.

К тому же, я до дрожи боялась больниц. Единственный опыт – роддом. По наивности я считала, что роды будут платные, ведь Родя далеко не бедный парень, но очень быстро мне объяснили, что на подобные прихоти наш семейный бюджет не рассчитан. Рожала я в дежурном учреждении, столкнувшись со всеми трудностями и прелестями «карательной гинекологии и акушерства».

Жаловаться не на что, если от женской части своей родной семьи мне и досталось что-то хорошее – это способность к деторождению. Роды прошли, как описано в учебнике, так сказала врач, когда снимала один-единственный, крошечный шовчик, но обстановка в целом – пугала.

Вымотанные врачи, которым, кажется, нет дела до рожениц, равнодушные медицинские сёстры, вопящие санитарки. Боль, растерянность, крики от персонала, стоны соседок по несчастью, страх сделать что-нибудь не так, навредить малышу, особенно когда кричат:

– Совсем с ума сошла, задушишь ребёнка!

– Чего орёшь? Всем больно!

Оказалось, что больно было не всем, существует анестезия, и кричали тоже не на всех, только на тех, чьи родственники не позолотили ручку докторам заштатного районного роддома, в который меня отвезли фельдшеры скорой помощи из загородного дома дедули-адмирала, глядя круглыми глазами.

Если бы тогда я понимала, что происходит, я бы потребовала, чтобы Миша родился в нормальных условиях, только я не понимала, верила Роде, наивная дура!

Сейчас я отлично понимала, даже если мне начнут вставлять иголки под ногти, я не дам докторам ни копейки, деньги нужны для сына, значит, лечить меня никто не станет. Разве бывает иначе?

Нет, когда Миша лежал в больнице, у нас не требовали мзды, доктора и сестрички были вежливыми, понимающими и помогающими, но он всё-таки ребёнок, а я – здоровая девица, которая в состоянии позаботиться о себе сама, а не нестись в больницу по первому чиху.

Ещё и бросив ребёнка! Да я сама бы у себя потребовала бы нешуточную мзду, чтоб неповадно было!

Больница, куда меня привезли, оказалась огромной и совсем не такой, как я себе представляла. Чистые стены, вежливый персонал, правда, очередь в приёмном покое гигантская, такая, что быстрее научишься ходить по воде, чем дождёшься своей очереди.

Удивительно, моя очередь подошла быстро, не успела я удачно сесть в освободившееся кожаное кресло у стены просторного вестибюля, как спешно подошла женщина необъятных размеров в белом халате. Окинув меня оценивающим взглядом, пригласила в смотровую, где долго опрашивала, осматривала, водила по груди стетоскопом, при этом доброжелательно улыбалась, успокаивала, поминутно уговаривала остаться, потому что я ревела, несмотря на ужасную головную боль, порывалась уйти домой, к Мише.

Там же, в приёмном покое, в смотровую заглянул другой доктор, оглядел меня прямо-таки сканирующим взглядом, посмотрел на мою докторшу и спросил:

– Она?

– Прошу любить и жаловать, – ответила врач, подмигнув невысокому толстоватому доктору в светло-голубом хирургическом костюме.

– Н-да… – задумчиво пробормотал доктор и вышел из смотровой.

После меня отвезли в отделение и оставили в палате, симпатичной, надо сказать. С двумя специальными кроватями, разделёнными ширмой, пластиковыми тумбочками, столом у широкого окна и шкафом вдоль стены. При входе в палату был санузел с душевой кабиной, унитазом и биде, о чём мне сообщила приветливая медсестра. Она же помогла мне переодеться, уложила на кровать, уговаривая не плакать.

А как не плакать, если я настолько дура, что оставила ребёнка на произвол судьбы, на какого-то Лёву-художника? Может, он не художник вовсе, а маньяк!

Чуть позже появилась та же, что была в приёмном покое, доктор, с достоинством неся своё отнюдь не худенькое тело, ещё раз осмотрела меня, ещё раз попыталась утешить, заверила, что уж за кого-кого, а за сыночка я могу не волноваться, «раз такие люди беспокоятся».

Какие «такие люди», я не поняла, вскоре крепко уснула. Подозреваю, что в одном из уколов было успокоительное, потому что ночью, когда я пришла в себя, меня не колотило, я больше не рыдала, не рисовала в воображение ужасающие картины с Мишей, его бесконечными обидчиками всех мастей и несчастьями, которые с ним происходят.

Следующий день проходил чуть-чуть лучше. С утра, первым делом, я позвонила Нике, она заверила, что всё прекрасно. Миша в школе, довольный новыми друзьями – Лёвой и Лёкой. Кто такая Лёка, я не знала, решила, что та самая молоденькая подруга соседа.

Вспыхнувшую ревность затолкала подальше, для верности отпинала от всей души. Если подружка Лёвы пришлась по душе Мише, не обижает его, наоборот, помогает (что странно, учитывая наши с ним поцелуи), то мне следует быть благодарной, а не ревнивой стервой, которая почему-то поднимала голову и отчаянно шипела, плюясь ядом.

Сам Миша тоже отправлял восторженные сообщения о том, что он отлично провёл вечер. Лёва очень хороший, Лёка тоже, только немножко строгая, тётя Ника всё-таки лучше, она про уроки не спрашивает, а Лёка взяла и спросила!

Вот же гадина малолетняя, уроки моего ребёнка её интересуют, а на вид ангелочек! Неужели такой мужик, как Лёва, не мог найти кого-то получше?!

Примерно об этом я думала, когда дверь в палату распахнулась, и на пороге появился врач в белом халате, из-под которого выглядывал серый хирургический костюм. Во всём этом одеянии стоял не кто-нибудь, а мой сосед Лёва – художник, любитель сырников и… врач?

– Добрый вечер, Фея, – спокойно произнёс он, подойдя к кровати, на которой лежала совершенно обалдевшая я и таращилась на него, как на восьмое чудо света, никак не меньше. – Как ты себя чувствуешь?

– Хо… хорошо, – заикаясь, чуть сипло ответила я.

– Прекрасно, – он бегло заглянул в медицинскую карту, похожую на криво склеенный талмуд, потом на меня. – Привстань-ка, – спокойно попросил он.

От неожиданности я подскочила, едва не растянулась между кроватями. Лёва ловко подхватил, осторожно придержал и опустил на постель, одновременно поднимая спинку кровати, чтобы я могла усесться, как в кресле.

– Вот так хорошо, – прокомментировал он то, что видит.

Бледное лицо без капли макияжа, с утра я смыла размазанные остатки косметики, новый же мейкап нанести не смогла, Ника не догадалась кинуть косметичку в сумку, хорошо, что уходовую косметику положила, иначе выглядела бы я совсем как чучело. Волосы, убранные в самый обычный хвост, к тому же съехавший в сторону. Испарина на лбу и сухие губы не добавляли мне красоты.

Ужас… я бы предпочла неизвестную Лёку себе самой, в таком-то отвратительном виде.

Пользуясь моим замешательством, Лёва осмотрел меня. Бесстрастно прощупал лимфатические узлы, заглянул в рот, бесцеремонно попросил поднять футболку, послушал через стетоскоп, смотря на мои открывшиеся без бюстгальтера прелести совершенно равнодушным взглядом. Просто сюр какой-то…

– Кстати, это передал тебе Миша, – сказал Лёва, прикрывая мою грудь, и протянул листочек.

Автоматически я взяла его, развернула, увидела криво нарисованную картинку с изображением женщины на высоких каблуках – кривоватые палочки внизу ног были, скорей всего каблуками, – и мальчика на двух больших колёсах – в инвалидном кресле. С надписью без ошибок: «мама выздоравливай» – заслуга Ники, я была в этом уверена. Невольно я всхлипнула, прижимая листок с неказистым рисунком, понюхала, словно могла почувствовать запах Миши, и снова всхлипнула, готовая разреветься, как накануне.

– Не надо плакать, – произнёс Лёва, садясь на кровать рядом со мной. – Миша славный парень, он передаёт тебе привет, на выходных привезу его.

– Разве можно?

– Думаю, мне разрешат, – улыбнулся уголками губ Лёва.

– Ты врач, не художник? – спросила я, чтобы отвлечься от желания рыдать в голос и винить себя во всех грехах мира по отношению к сыну.