Портрет Лукреции - О'. Страница 64

Книги тоже отняли («дабы избежать треволнений», если верить Клелии) вместе с красками, пергаментом и мелками. Лукреции дозволяют немного бумаги и чернил для писем.

Ей приносят сверток с травами, которые нужно пить перед ужином. Клелия добавляет кипятка в высушенную смесь, и воздух наполняет зловоние.

Лукреция опускает взгляд на чашку. Жидкость в ней темно-зеленая, на пенистой поверхности плавают черные крупицы. От омерзительного запаха накатывает тошнота.

— Это хорошо, — замечает Клелия с другого конца комнаты. — Очищает вас от огня. Видите, уже помогает.

Задержав дыхание, Лукреция делает глоток. Жидкость густая, вязкая; рот наполняет противоречивый вкус прелых листьев, горькой мяты и перечного аниса, покрывает язык и попадает не в то горло. Лукреция давится, кашляет, отплевывается — но пьет.

— Быстрее, — торопит Эмилия, протягивая крохотный кусочек сыра, — съешьте. Заглушит вкус.

Лукреция запихивает сыр в рот; мягкий молочный вкус смягчает горечь трав.

Она крупно вздрагивает и отдает служанке чашку.

После обеда заходит секретарь с напоминанием от его высочества: герцогине нужно отдыхать.

Эмилия с Клелией укладывают ее в постель; туго натягивают постельное и заправляют под пуховый матрас. Лукреция лежит, закипая от ярости. Лежать в кровати посреди дня, смотреть в полог… Невыносимо.

Клелия приносит ножницы с ручками в форме длиннокрылых журавлей: герцог велел отрезать Лукреции волосы.

Лукреция взвешивает ножницы в руке, просовывает палец в кольцо — наклоненный к лапам кончик клюва.

Она никому не позволить себя обстричь — ни Клелии, ни Эмилии, ни Нунциате: той, похоже, не терпелось обкорнать длинные локоны Лукреции.

— Это к лучшему, — заявляет Нунциата, пытаясь вырвать ножницы из рук Лукреции. — Сама увидишь. Вот будешь носить ребенка, про волосы даже не вспомнишь.

Лукреция обрежет их сама или не обрежет вообще.

Она стоит у зеркала. Распущенные волосы волнами сбегают по спине до самых щиколоток, щекочут ноги. Как-то раз, держа в руке пышную прядь, мать назвала их «единственным богатством» Лукреции, словно поверить не могла, что природа так щедро одарила самую блеклую из ее дочерей. Волосы Лукреции вызывали неизменную зависть сестер: у них никак не получалось отрастить свои до такой же длины. Мария с Изабеллой втирали друг другу в корни настойку мальвавискуса и веточек ивы, но ниже талии волосы все равно высыхали и секлись. А Лукреция свои только время от времени расчесывала, и росли они пышной густой гривой, напоминая рыже-золотой ручей. Мария частенько говорила:

— Я их отрежу и заберу себе.

Лукреция негодующе вскрикивала. Мария приколет себе ее волосы? Какая подлость! Софии приходилось разнимать сестер.

На самом деле Мария только грозилась. А Лукреция обстрижет себя по-настоящему, собственными руками, и Марии они не достанутся.

Она разглядывает свое отражение. Лицо бледное, бескровное, глаза круглые. На лице и страх, и решительность. Лучи солнца играют в водопаде волос. Лекарь сказал, что эти восхитительные теплые волны подогревают ее кровь, будоражат душу, портят характер, нарушают баланс гуморов.

Одной рукой Лукреция поднимает прядь, другой — ножницы. В зеркале видно, как Эмилия ахает и прикрывает рот. Нунциата щебечет о беременности, продолжении рода, необходимой жертве и поудобнее усаживается в кресле.

Пальцы Лукреции слегка дрожат, но скорее от волнения, чем от страха. Она делает, что требуется. Точнее, сейчас сделает. Не хочется, однако иного выхода нет. Не она, так кто-нибудь другой, а она никому не позволит себя обстричь. Это ведь ее волосы. Ее голова. Пусть забирают картины и краски, запихивают в нее лекарства, давят на живот, заглядывают в горло и запирают в комнате, но свои волосы она обрежет сама.

Лукреция раскрывает ножницы и примеривается к длине у уха. Вот-вот щелкнут лезвия.

— Нет! — восклицает Эмилия. — Не досюда!

— Не так коротко, — соглашается Нунциата.

Эмилия берет прядку на уровне повыше локтя и вопросительно смотрит на Нунциату. Та качает головой. Эмилия поднимает палец чуть ниже плеча Лукреции. Такой длины волосы у Эмилии, когда она выпускает их из чепца.

Пораздумав немного, Нунциата кивает.

Лукреция передвигает ножницы к разрешенной длине и, не закрывая глаз, смыкает лезвия.

Звук оказывается громче, чем она думала. Чистый металлический «щелк!».

Прядь выскальзывает из раздвоенных лезвий. Вот они, волосы, которые росли всю жизнь Лукреции: темная часть, поближе к корням, отросла за девические годы, а самая дальняя, посветлее — еще в младенчестве. И эти пряди были с ней всегда — с детской до этой комнаты и этого мига.

Лукреция осторожно кладет прядь на сундук и возвращается к зеркалу.

«Щелк, щелк, щелк», — лезвия работают сообща и в то же время отталкиваются друг от друга, покуда не срезают все волосы Лукреции. Теперь кончики едва касаются плеч, а из зеркала смотрит не Лукреция, а лесная дриада с огромными глазами и бледным, диким лицом. Больная, грешница.

Она кладет последнюю блестящую прядку на сундук и проводит рукой по оставшимся волосам. Кончики теперь колючие, жесткие. На голове нет привычной тяжести, поворачиваться куда легче, а шея кажется странно голой.

Эмилия плачет, поднимая отрезанные пряди. Обещает их сохранить, ведь можно делать с ними прически, прикалывать к оставшимся волосам, когда Лукреция захочет, и будет как прежде, если умеючи.

— Не захочу, — отрезает Лукреция.

— Но мадам…

— Сожги их.

— Не могу. Я…

Нунциата ставит спаниеля на пол и поднимается с кресла.

— Альфонсо хочет их забрать.

— Альфонсо? — удивляется Лукреция.

— Да. Он меня попросил…

— Зачем?

— Откуда мне знать? — ворчит Нунциата. — Не нам обсуждать его приказы.

Клелия забирает у Эмилии волосы, перевязывает и заворачивает в ткань. Нунциата уносит их из комнаты, брезгливо отодвинув от себя; спаниель на поводке бежит, тявкая, следом за хозяйкой.

Лукреция мечтает вырвать сверток с волосами из рук золовки, забрать себе, уничтожить. Неприятно, что Альфонсо завладеет частью ее самой. Зачем мужу ее волосы? Что он с ними сделает? Положит в сундук, запрет в шкафу?

Дверь за Нунциатой закрывается, теперь волосы не вернешь. Лукреция отворачивается. Служанки подметают пол, протирают сундуки, убирают посуду, готовят ежедневную травяную настойку; день тянется своим чередом и заканчивается, как и любой другой, словно ничего важного и не произошло.

Красивые комнаты опустели. Лукреция бродит от стены до стены, от спальни к окну, выходящему на пьяццу. Не смотрит на картину с Мадонной и фруктами — перезрелыми лимонами, готовым лопнуть инжиром. Лукреция упорно отводит от них взгляд. Раз ей не позволяют иметь свои картины, на эти она и глядеть не станет.

Маленький протест приносит утешение.

Ей позволяют покидать комнату на четверть часа, подышать свежим воздухом в лоджии, но только в теплых мехах, чтобы не простудиться от холодного зимнего ветра.

Лукреция наслаждается быстрым течением крови, частым стуком сердца. Краем глаза она поглядывает на солнечные часы, наблюдает за движением тени. Когда истечет время, приставленный к ней стражник скажет: пора возвращаться в покои.

Эмилия придумывает, как причесывать Лукрецию, чтобы утрата волос была почти незаметна. Она скручивает пряди спереди, создавая иллюзию пышной шевелюры, заводит за уши, а остальные волосы прикалывает к жемчужной диадеме со свадьбы.

Клелии прическа не нравится. На следующий день она влажными руками завивает волосы Лукреции обратно в кудри.

Эмилии кажется, что такая укладка не подходит длинной шее Лукреции.

На третий день Лукреция делает прическу сама.

Служанки угрюмо косятся на нее, каждая из своего угла, и стараются не встречаться друг с другом взглядами.