Повесть моей жизни. Воспоминания. 1880 - 1909 - Богданович Татьяна Александровна. Страница 47

Но вот он явился и сказал, что все сделано. Вещи в отеле, комнаты наняты, остается возможно незаметнее проскользнуть мимо швейцара.

Так мы и поступили. И только переодевшись с ног до головы, мы осмелились выглянуть из своего номера и пойти осматривать красавицу Женеву.

Утром следующего дня мы прокатились по женевскому озеру, осмотрели знаменитый Шильонский замок и живописные окрестности Женевы.

Через день мы отправились в наш последний совместный переезд. В Берне приходилось расстаться. Бернштамы решили провести еще месяц в Женеве, а мои финансы не позволяли мне этого. Надо было торопиться домой. Ехать прямым поездом я, конечно, не могла. Первая продолжительная остановка должна была быть в Вене.

С грустью распрощалась я с милыми моими спутниками и с тяжелым сердцем одна пустилась в обратный путь.

Равнодушно смотрела я на красоты Тироля, удивляя своим бесчувствием соседей по вагону, любезно обращавших на них мое внимание.

Наконец, доехали мы и до Вены. В Вене у меня была одна знакомая курсистка. Мне очень хотелось повидать ее, она как бы опять связывала меня чем-то с Бернштамами — она была приятельница Мумы, а главное, очень тоскливо было скитаться целый день одной по чужому городу.

Но тут начались затруднения. Адрес я помнила довольно приблизительно. Было воскресение, и адресный стол был закрыт.

К тому же, в Вене я оказалась «без языка». Хорошим знанием немецкого языка я не могу похвастать, но все-таки в Берлине и я понимала всех, и меня все понимали.

А тут туземцы смотрели на меня, раскрыв рот, и качали головами, точно я говорю по-китайски. Когда же они пытались объяснить мне что-то, я тоже не понимала ничего.

Население во всех южно-германских странах говорит на диалекте, больше отличающимся от северо-немецкого, чем украинский от русского. В конце концов, я махнула рукой и решила, что это только начало моих злоключений.

И вот я брела в самом унылом настроении по прекрасному кольцу бульваров Ring’y, как вдруг я увидела… Кого бы вы думали? — Именно ту, которую я тщетно искала.

Как тут не убедиться в особой ко мне любезности провидения. В многомиллионном городе встретить на улице единственного человека, которого я там знала и который, кстати, не подозревал о моем приезде.

Она отдала себя в полное мое распоряжение на весь день, хотела показать мне все достопримечательности, но я взмолилась. Я была сыта достопримечательностями, и мы с ней просто погуляли по парку, пообедали в каком-то ресторанчике, а затем она проводила меня на вокзал.

День, суливший мне тоску и уныние, прошел приятно и незаметно. Отъезжая, я видела приветливое лицо, как будто не была сейчас так одинока на свете.

До границы не предстояло больше продолжительных остановок.

Не могу сказать, чтобы «дым отечества» мне показался хоть сколько-нибудь «сладок и приятен». Я с удовольствием отсрочила бы свидание с ним и на месяц, и на два.

А уж вонь в наших отечественных вагонах после чистеньких австрийских просто доконала меня.

Родина готовила мне на первых же парах весьма неприятный сюрприз. Край, по которому мы ехали, населен главным образом евреями. Он входил тогда почти весь в так называемую «черту оседлости», т. е. местность, где евреи могли жить беспрепятственно, тогда как в других местах, не входивших в эту черту, они или вообще не могли проживать, или, по крайней мере, по предъявлению особых каждый раз разрешений местных властей.

По правде сказать, я знала об этих порядках весьма мало.

Я видела только, что почти все мои соседи по вагону были евреями, причина же подобного положения меня не интересовала. Поезд подходил к какой-то крупной станции. И вдруг сидевшая рядом со мной еврейка вскочила и, волнуясь, стала о чем-то просить меня на ломанном русско-еврейском языке. Она протягивала мне своего, по-видимому, новорожденного младенца. С трудом я разобрала, что она просит меня подержать ее ребенка пока она сходит в буфет купить ему молочка. А у нее молоко пропало.

Я не сумела отказать и без особого восторга взяла запеленатого красненького малыша.

Мать моментально выскочила за дверь вагона.

В ту же минуту меня буквально оглушил хор насмешливых, даже злорадных голосов:

— Хэ, хэ! Вот вы и с сыночком, барышня!

— Только вы ее и видели!

— Она уж, наверное, далеко теперь!

— То-то рада, что нашла такую…дуру, — видимо хотела сказать говорившая и закончила: — …такую добрую барышню.

— Это у нас сплошь и рядом бывает, — вмешался почтенный еврей, видя, что я ничего не понимаю. — Дает подержать в вагоне, а сама — бежать. Ну, а поезд-то не ждет. Уйдет, как полагается. Вот потом и ищи ветра в поле. Да вы не огорчайтесь, барышня, может, на ваше счастье, и вправду за молоком побежала.

Время шло, и мое положение становилось все безнадежней. Я бы могла тоже выскочить на станции и поискать мою соседку, но я даже лица ее как следует, не разглядела. Но кто возьмет теперь у меня мою живую ношу? Прозвонил второй звонок, я потеряла уже всякую надежду, как вдруг отворилась дверь и вошел жандарм, ведя за руку мою сбежавшую соседку.

— Не в этом ли вагоне ехала эта жидовка? — спросил он грубо, поворачивая ее во все стороны.

— В этом! В этом! Как же! — раздался хор радостных голосов.

— Вот и младенчик ейный, — прибавил кто-то. — Вишь, барышне подержать дала, а сама наутек!

— А! Вот оно что! — крикнул жандарм, тряхнув злополучную еврейку и толкая ее ко мне. — А я было думал, стянула чего, да и тягу.

Не знаю, что бы он еще прибавил, но, по счастью, раздался третий звонок, и он вышел, выразительно погрозив моей несчастной соседке.

Начались насмешки, издевательства, пока, наконец, схватив ребенка и тощий узелок, она не перешла в другое отделение.

Оказалось, спас меня на этот раз закон о «черте еврейской оседлости». Моя соседка, сбыв мне сына, сейчас же направилась через вокзал к выходу в город. Но по какой-то прихоти судьбы именно этот городишко не входил в «черту еврейской оседлости». Евреи не имели права останавливаться в нем, иначе чем по особому разрешению.

Железнодорожный жандарм, приставленный следить за соблюдением этого закона, сейчас же заметил попытку еврейки пробраться в город, схватил ее и, подозревая какую-нибудь преступную причину попытки ее бегства из поезда, потащил ее по вагонам, предъявляя для опознания соседям.

Мне повезло, он успел дойти до нашего вагона. Я избавилась от подкидыша, который мог сильно осложнить мою жизнь, не говоря уже о том, что возвращение после четырехмесячного отсутствия с новорожденным младенцем, породило бы много разговоров.

Но… и «закон о черте оседлости» может иногда пригодиться. Если бы не он, я возвращалась бы с сыном.

А теперь я ликовала. Меня очень мало смущала мысль о несчастной еврейке, у которой, возможно, и вправду пропало молоко и которую, наверное, ждут дома еще пять или шесть голодных ртов.

На этом мои дорожные приключения закончились.

Через день утром я была уже в Петербурге, там меня встретил дядя и повез прямо в Павловск, где они с тетей и с бабушкой жили на даче Андрея Никитича Ткачева.

Тетя вышла встретить нас на Павловский вокзал с большим букетом дивных роз. Я страшно удивилась. Это не было принято у нас. Оказалось, моя приятельница М. Ф. Николева, находившаяся в ссылке, написала тете, прося ее встретить меня с цветами, чтобы я не так ощутила переход из цветущей Италии в наш хмурый Петербург. Из Швейцарии я уезжала в июне, жарким летом, а в Петербург приехала в разгар цветущей весны.

Замужество. А. А. Давыдова

То лето — 1897 года — когда я вернулась из-за границы, прошло для меня очень приятно. Мы жили в Павловске, который я люблю больше всех петербургских окрестностей, главным образом за его великолепный парк. Вечером в Павловском вокзале играл симфонический оркестр, а днем можно было уйти в глубь парка, где он переходит в густой лес. Я очень любила уходить в парк с утра до самого обеда.

После обеда к нам обычно приезжали знакомые.