Там, где раки поют - Оуэнс Делия. Страница 10

Но братьям-то давал, когда та была ему не нужна, – братья ловили на ужин рыбу, вот в чем секрет. Киа рыбалкой не увлекалась, но, может быть, предложить Па взамен что-то другое? Скажем, стряпать, больше помогать по дому, пока Ма не вернется.

Дождь почти перестал, только изредка упадет капля на лист, и тот дрогнет, будто кошка ухом повела. Киа вскочила, вычистила шкафчик-холодильник, отдраила шваброй грязный фанерный пол на кухне, соскребла с замызганной плиты остатки каши. Наутро чуть свет она выстирала отцовское постельное белье, пропахшее потом и виски, и развесила сушить на пальмах. Заглянула в комнату братьев, размером с чулан, вымела пол, вытерла пыль. В тумбочке лежала гора грязных носков, а на полу, на засаленных матрасах, – пожелтевшие комиксы. Киа пыталась вспомнить лица братьев, их ноги в носках, но видела их будто сквозь дымку. Даже Джоди не могла вспомнить, вспыхнут на миг его глаза – и подернутся туманом.

На другое утро, прихватив канистру в один галлон, Киа отправилась песчаными тропами в “Пигли” и там купила спичек, говяжьих костей и соли. Сэкономила двадцать центов. “Обойдусь без молока – бензин нужнее”.

Киа остановилась у заправки “Синг Ойл” на самом краю Баркли-Коув, в сосновой рощице; вокруг заправки громоздились на бетонных блоках ржавые грузовики, валялся железный лом.

Мистер Лейн еще издали приметил Киа.

– А ну кыш, попрошайка! Рвань болотная!

– У меня деньги есть, мистер Лейн. Мне нужен бензин и масло для папиной моторки. – Киа протянула два десятицентовика, два пятака и пять пенни.

– Ради такой мелочи не стоит и напрягаться, ну да ладно, давай сюда свою посудину. – Мистер Лейн взял у нее покоробленную квадратную канистру.

В ответ на ее “спасибо” он что-то буркнул. Путь домой вышел долгим – с каждой милей покупки наливались тяжестью. Наконец, очутившись на берегу лагуны в тени деревьев, Киа вылила в бак бензин и принялась мыть лодку и чистить мокрым песком до блеска.

Когда пошел четвертый день, а Па все не появлялся, Киа стала его высматривать. Ближе к вечеру в душу закрался леденящий страх, каждый вдох давался с трудом. И снова глядела она на дорогу. Скорей бы Па вернулся, хоть он и злющий. Наконец вечером он показался на разбитой песчаной тропе. Киа бросилась в кухню, положила ему в тарелку гуляш из говяжьих костей с листовой горчицей и кукурузной крупой. Соус она готовить не умела, просто отлила мясного бульону с белыми жиринками в банку из-под варенья. Тарелки были разномастные, щербатые, но Киа накрыла на стол по всем правилам, как Ма учила: вилка слева от тарелки, нож – справа. И стала ждать, прижавшись спиной к холодильнику, будто сбитый аист, распластанный посреди дороги.

Па толкнул дверь, в три широких шага пересек жилую комнату и скрылся в своей спальне, на кухню даже не заглянул и Киа не окликнул. Как обычно. Вот стукнул об пол чемодан, заскрипели ящики комода. Па, конечно, заметит и свежие простыни, и чисто выметенный пол. Не увидит, так унюхает.

Через минуту-другую он сунул голову в кухню – а там накрыт стол, дымятся тарелки. Он посмотрел на Киа, прижавшуюся спиной к холодильнику, и они обменялись взглядами, будто видели друг друга впервые.

– Эй, пташечка ты моя, что это? Ты будто раз – и выросла! Стряпаешь и все такое! – Он не улыбнулся, но лицо было умиротворенное. Он весь оброс, тусклые волосы свисали сосульками. Зато трезвый, Киа сразу поняла.

– Да. Я еще и хлеб кукурузный испекла, да только вышел он невкусный.

– Все равно спасибо. Вот умница! Ох и вымотался я! И жрать охота, целого кабана бы съел!

Он выдвинул стул и сел, а следом Киа. Молча накладывали они в тарелки еду, обгладывали с костей волокнистое мясо. Па принялся высасывать позвонок, небритые щеки жирно лоснились. Кости он обгладывал до блеска.

– Наваристая штука, это вам не лист капустный на хлеб положить! – нахваливал он.

– Жаль, хлеб не удался. Наверно, соды недоложила, а яиц переложила. – Киа отвыкла свободно разговаривать, но и замолчать уже не могла. – У Ма вкусный получался, а я не запоминала, как его печь… – Тут Киа осеклась: не стоит говорить о Ма.

Отец придвинул к ней тарелку:

– Добавка есть?

– Да, сколько хочешь.

– А хлебца брось прямо сюда, сверху. Люблю бульон вымакивать, а хлебец твой, уж как пить дать, будет в самый раз – дырчатый, как оладушки!

Положив ему добавки, Киа улыбнулась про себя. Кто бы мог подумать, что их сблизит кукурузный хлеб!

Но теперь, поразмыслив, она вдруг испугалась: если попросить у Па лодку, он решит, что она только ради этого старалась. Изначально, конечно, так и было, но сейчас все по-другому. Ей нравилось сидеть с ним за столом по-семейному. И так и тянуло поговорить.

И она не стала выпрашивать лодку, а сказала:

– Возьмешь меня когда-нибудь на рыбалку?

Па расхохотался, грубовато, но по-доброму, – впервые с тех пор, как ушла Ма и остальные.

– На рыбалку хочешь?

– Еще бы!

– Ты же девчонка! – отозвался он, уткнувшись в тарелку и обгладывая кость.

– Да, твоя дочь!

– Ладно уж, возьму как-нибудь.

Наутро Киа неслась сломя голову по песчаной тропе, растопырив руки, пуская пузыри. Взлететь бы над болотом и высматривать птичьи гнезда, а потом взмыть еще выше, парить бок о бок с орлами! У нее не руки, а крылья, – распластать бы их и подниматься, ловить потоки воздуха! Вдруг голос Па вернул ее на землю. Крылья поникли, сердце оборвалось. Видно, Па понял, что она брала лодку! Киа уже представила, как он лупит ее веслом. Надо затаиться, дождаться, когда он будет пьян, тогда он ее нипочем не найдет. Но Киа стояла посреди тропы, на самом виду, и Па был уже тут как тут, с шестом и удочками, и махал ей: сюда! Киа подошла поникшая, испуганная. На дне лодки валялись снасти, а под сиденьем – мешок с запасом кукурузного виски.

– Залазь, – небрежно бросил Па.

Киа ни обрадоваться не успела, ни поблагодарить – увидев его пустые глаза, она притихла, забралась в лодку и уселась на носу, глядя перед собой. Па завел мотор, и они пустились вдоль протоки, петляя в камышах, и Киа старалась запомнить все приметы – каждую корягу, каждый пень. В тихой заводи Па приглушил мотор и знаком велел ей перебраться на среднее сиденье.

– Ну-ка выцарапай из банки пару червей, – процедил он, не выпуская изо рта самокрутки. И стал учить Киа, как насадить на крючок червяка, как размотать леску, закинуть удочку. Казалось, он уворачивался как мог, лишь бы не коснуться ее ненароком. Говорили они только о деле, на пустую болтовню не отвлекались, не улыбались, но рыбалка их сплотила. Па отхлебнул виски, но потом за хлопотами позабыл о бутылке.

Киа втайне надеялась, что ничего не поймает, но когда леска у нее натянулась, она дернула удочку, а на крючке бился лещ, сверкая серебристо-голубой чешуей. Па опустил его в сачок и, откинувшись на сиденье, захлопал в ладоши, закричал – никогда прежде Киа не видела, чтобы он так ликовал. Киа просияла, их взгляды встретились, вспыхнули радостью.

Пока лещ бился на дне лодки, Киа разглядывала то облака, то цепочку пеликанов на горизонте, лишь бы не смотреть в глаза умирающей рыбе, не видеть, как та разевает рот. Зато теперь она обрела хотя бы подобие семьи, а ради этого стоило помучиться и ей, и рыбе. Рыбу, конечно, жаль, но все-таки…

Под вечер солнце потускнело до масляного цвета, и они не заметили, как плечи у них сами собой ссутулились, руки ослабли.

На другой день они снова пошли рыбачить, и в сумрачной лагуне Киа заметила на воде мягкие пуховые перья виргинского филина. Концы их были загнуты вверх, перья покачивались на волнах, как крохотные оранжевые лодочки. Киа выловила их и сунула в карман. В тот же день она нашла на ветке брошенное гнездо колибри и припрятала под сиденьем на носу лодки.

Вечером Па приготовил ужин – поджарил рыбу, обваляв в кукурузной муке с черным перцем, и подал с кашей и зеленью. После ужина, когда Киа мыла посуду, Па принес в кухню свой старый армейский рюкзак и прямо с порога небрежно бросил на стул. Рюкзак сполз на пол, Киа вздрогнула, обернулась.