Грифон - Конде Альфредо. Страница 47

Едва они заворачивают за угол, как уже не такой старый, явно помолодевший Профессор бросает на девушку победный взгляд.

– Кто бы мог подумать! Да ты настоящий артист!

Профессор не может сдержаться и крепко обнимает ее.

– Да, я артист, черт побери! Но и ты не хуже!

Потом они садятся за столик на террасе кафе «Les deux garзons» [120], возможно за тот самый, где когда-то сидели Черчилль или Сезанн, и весьма довольный собой Профессор объявляет:

– Плачу я.

Обо всем этом он вспоминает в Компостеле, в своем доме на улице Кальдерериа, а на стене перед ним висит та самая похищенная карта, которую он сначала поместил между двумя стеклами, соединив их скрепками для бумаги, а потом решил все-таки доверить мастеру, с тем чтобы тот вставил стекла в металлическую рамку, и теперь фоном для карты служит белая стена. Ему пришлось преодолеть серьезные опасения, когда он отдавал карту в работу, ибо боялся потерять свою драгоценность; она была ему особенно дорога еще и потому, что появилась в результате кражи, совершенной на прекрасной французской земле, которую Наполеон, как утверждают, лишил слишком многого, намного большего, чем это представлялось необходимым. Да, его пребывание в Эксе было действительно очень приятным, просто восхитительным, и он хранил о нем воспоминания, которые теперь повергали его в меланхолию, перенося в то время, когда рядом были Люсиль, Мирей и Клэр. Погрузившись в повседневность Компостелы, растворившись в ней, он проводил теперь время в надежде на новые приглашения, которые, возможно, никогда уже не поступят, и в ожидании путешествий, которые, быть может, подарят ему лишь книги.

А между тем история Грифона по-прежнему таилась в далеком уголке его сознания, терзая его невозможностью разрешиться от бремени, а ведь от этого можно и погибнуть. В мире литературы существует два табу, вызывающие много пересудов; одно касается того, может ли персонаж повелевать автором; другое отражает представление о литературном творчестве как о беременности: ты либо родишь, либо умрешь. Но на самом деле, если ты не родишь, ничего не случается. Мир продолжает испытывать силу тяготения, бессмысленно вращаясь вокруг своей оси. Ничто не дрогнет во Вселенной, если писатель позволит миру, который он сам создал, поработить себя до такой степени, что будет уничтожено, сведено на нет само его желание творить. Но это так печально!

Разумеется, когда Вселенная притягивает к себе тонкую водяную пленку, что покрывает большую часть земной поверхности, и заставляет моря отступать, унося с собой души умерших, это не трогает никого, кроме души самого покойного, душ самых близких ему любимых существ и, быть может, душ его любимых врагов. Но ведь все они вместе и каждый в отдельности – это целый мир. Так же, как целым миром будут мужчина и женщина, любящие друг друга. Как целым миром является и старый бессильный писатель, грезящий вселенными, которых на самом деле, видимо, не существует и никогда и не было.

Прошел год, а история Грифона не сдвинулась с места. В кои-то веки удалось вызвать нашему писателю чье-то восхищение (он полагал, что если не Люсиль, то по крайней мере Мирей испытывала к нему нечто подобное), а он оказался не в состоянии соответствовать их высокому мнению о нем и написать наконец историю, которую они ему подсказали. В его воображении смешались самые разнообразные ситуации, и он не знал толком, пережил ли он их сам или только грезил ими, читал о них или, может быть, где-нибудь слышал, движимый обуревавшим его в последнее время стремлением шагать в ногу со временем и заняться литературной фантастикой, которая, кажется, была тогда очень в моде. Кто-то из критиков отметил как непреложный факт, что он был великолепным знатоком Толкина, оказавшего значительное влияние на его творчество. Это он-то, бывший не в состоянии заставить кого-либо плыть по подземным водам, появляясь то в одном, то в другом веке в соответствии с развитием сюжета, поступками героев и волей автора! Целый год он грезил кристально чистыми водами, вдохновившими Петрарку на создание сонетов, которым потом столько подражали в Кастилии, целый год он мечтал о замке Иф и монастыре Темпль, и все лишь для того, чтобы прийти к тем самым бесспорным истинам, которые принес ему этот вечер: карта Галисии в издании Мюнстера, воспоминания, такие живые, что он будто бы ощущал кончиками пальцев прикосновение нежной кожи Мирей и наслаждался чувственностью ее улыбки; они уводили его бесконечными дорогами странствий, вечно завершавшихся там, на улицах Экса тем незабываемым летом.

Взволнованный воспоминаниями, он решил выйти на улицу. Только долгие прогулки возвращали его душе мир, который покидал ее, когда он оставался наедине со своими мыслями; лишь безмятежность Компостелы, города, заключенного в кольцо исчезнувших стен, могла вернуть ему покой, которого лишало его творческое бессилие. Он поднялся по Прегунтойро и остановился там, где раньше находилась площадь Кампо, служившая местом проведения аутодафе, где человека казнили за преступление, которое он, возможно, никогда и не совершал. Писатель попытался представить себе эту площадь без церкви Сан Бенито де Кампо, без старого здания ратуши, без плитки, которой она теперь вымощена, но напрасно – в его воображении не возникало сколько-нибудь ясного образа. Может быть, спрашивал он себя, здесь стоял позорный столб? Затем он спустился по улице Асабачериа, дошел до первого поворота и повернул к Иерусалимской площади, где он представил себе мастерские, которых на ней, возможно, никогда и не было; евреев, скрывавших здесь свою веру; заговоры, которым не суждено было осуществиться. Но, оказавшись перед дворцом дона Педро, он был уже твердо уверен, что взор других глаз, пятьсот лет назад, так же, как и его взор, задержался в созерцании этого прекрасного благородного фасада. Он прошел по площади Сан-Мартин Пинарио в поисках зданий, где когда-то размещалась Инквизиция, но теперь здесь стоят совсем другие дома, никак не связанные в сознании людей с этим страшным учреждением. Он долго смотрел на угол, тот, что образуют две площади – Сан-Мартиньо и Врата Скорби, – охваченный непонятной грустью, которую он так и не смог разгадать, а затем продолжил свой путь и, тоскуя, вновь вернулся к воспоминаниям о том лете в Эксе.

У него была договоренность о встрече с Мирей, и он терзался сомнениями, идти ли ему на свидание или посвятить весь вечер своей сообщнице по краже; верх взяла воспитанность, и теперь всю оставшуюся жизнь ему предстоит пребывать в неведении по поводу того, что могло бы произойти, останься он в тот вечер с Клэр. Не хотелось думать об этом, ведь все могло бы завершиться успешно, то есть в постели, что представлялось ему кульминацией всех его тщеславных устремлений и счастливых ожиданий не только в тот день, но и в другие. Мирей имела на него все права. Прошлой ночью они вместе прервали чтение письма и вместе же, думал он, должны продолжить его.

– Я договорился посмотреть кое-какие бумаги дома у моих друзей, – сказал он Клэр, у которой не дрогнул ни один лишний мускул, когда она отвечала:

– А… так ты уже уходишь?

– Если хочешь, завтра мы можем встретиться в любое время.

Лучше бы он этого не говорил. Клэр встала, исполненная достоинства, поколебалась немного, наклоняться к нему для поцелуя или нет, и, решив, что не стоит, заявила:

– Завтра у меня весь день забит; очень жаль, но это невозможно.

Она уже давно заметила, что Профессор пребывает в нерешительности, пытаясь ей что-то сказать, и наконец она разгадала загадку. Этот притворщик не знал, как от нее отделаться, и наконец выложил ей это без обиняков, ничуть не стесняясь и в высшей степени резко, придумав про договоренность, которой наверняка не существовало.

– Ну тогда как-нибудь в другой раз, – покорно сказал он, подумав, что вот от него ускользнула еще одна счастливая возможность, он снова не смог воспользоваться ею как следует. Он заплатил гарсону и с грустью вышел на улицу, стараясь идти как можно медленнее, чтобы девушка, которая шла тем же путем, что и он, отдалилась на достаточное расстояние, потому что он испытывал неловкость от близости к ней.