Грифон - Конде Альфредо. Страница 48

Он пошел домой, предварительно обогнув старый собор и задержавшись под платанами на площади Жертв Сопротивления, чтобы посмотреть, как из фонтана, расположенного у стен архиепископского дворца, двумя струями бьет вода, которая казалась ему очень свежей и вкусной и благодаря которой он вдруг явственно ощутил зелень далеких лугов, что хранила сложенная у него на груди карта. Когда созерцание воды наскучило ему, он спустился по улице Сапорта, повернул на улицу Жибелен, еще раз повернул вправо и, завернув за угол и пройдя несколько шагов, вошел в подъезд и устремился вверх по лестнице (мы не будем ее описывать), которая привела его на четвертый этаж. Он открыл дверь и оказался в чем-то вроде кухни: небольшой камин, стол, на котором помещалась плитка с двумя конфорками; на одной из них красовался металлический кофейник с остатками густой застоявшейся жидкости, которую он тем не менее поставил подогреть. Затем он вытащил из-под рубашки карту и, развернув ее, разложил на столе, за которым обычно ужинал в одиночестве, уставясь на торчавший в стене железный крюк, служивший, видимо, в прежние времена для того, чтобы насаживать на него вертел, когда готовили баранью ногу или что-нибудь в том же роде. Но в жаркое летнее время не хотелось об этом думать, и он отвел взгляд от крюка, спрашивая себя, сколько же сотен лет это помещение служило для приготовления пищи таким, как он, и, улыбнувшись, подумал, что наверняка он первый галисиец, который этим здесь занимается.

Профессор взял карту и подошел к письменному столу. Стол был покрыт толстым стеклом, минимум полсантиметра толщиной, и он осторожно поднял его; потом разложил карту и сверху прижал стеклом, надежно прикрыв таким образом свое сокровище. Поняв, что теперь он сам сможет дотронуться до карты только взглядом, он застыл в недоумении, почти сожалея о сделанном. Но потом пробежал по ней глазами, увидел знакомые названия, обратил внимание на отсутствие некоторых из них, мысленно воздал должное Мюнстеру и какое-то время был полностью доволен собой. Позже начались угрызения совести. Как это он, библиофил, позволил себе вырвать карту из книги, почему ничто не помешало ему сделать такое? Монах-францисканец, принявший Реформу, наверное, перевернулся бы в могиле, узнав о совершенном святотатстве; но, может быть, – кто знает? – он бы довольно усмехнулся при мысли, что некто, пылающий страстью к старинным гравюрам, древним картам и Галисии, имеет теперь в своем распоряжении сокровище, кража которого была вызвана бедностью и скудным заработком. О, будь он богат, он бы унес книгу целиком! Да и остальные в придачу!

Развалившись на кровати, он слушал музыку, доносившуюся из дома напротив, где жили студенты, с которыми у него уже возникла некая душевная связь, впрочем, она легко ослабевала, когда молодые люди переходили на тяжелый рок, но вновь восстанавливалась и делалась еще более нежной, стоило им только вернуться к Вивальди; день подходил к концу, а Профессор так и не прочел письмо, все еще лежавшее на ночном столике.

Уже совсем стемнело, когда он вдруг вспомнил о кофейнике и, вскочив с кровати, опрометью бросился на кухню. От столь длительного кипения остатки кофе уже почти превратились в уголь. Не подумав, он схватил кофейник рукой. И тут же чертыхнулся и швырнул его об стену, разлив остатки кофе. Удивившись собственной глупости, он взял полотенце, сложил его несколько раз и, наклонившись, с величайшей осторожностью поднял кофейник за ручку, предварительно обмотав ее сложенным полотенцем. Он поставил кофейник в раковину и открыл холодную воду, которая зашипела, соприкоснувшись с раскаленным металлом; потом взял фланелевую тряпочку, намочил ее водой и вытер кофе, разбрызганный по стене.

Мирей все не приходила. Он вернулся в комнату, бросился на кровать, грузно опустив в нее свое тело, и потянулся за письмом, по-прежнему лежавшим на ночном столике.

После чего он спрашивал, как можно лишать человека свободы, свободы жить, и каким же должен быть тот разум, что волен поселеватъ жизнию себе подобных, и я утешил его, говоря, что располагает он еще великой свободой решать самому, примет ли он смерть со смирением или в смятении духа, и дабы помнил он о том разбойнике, что также не желал смерти и не заслуживал ее, но когда настало время, то с помощью Господа принял ее со смирением и тем самым заслужил жизнь вечную; и сие немного его успокоило. Когда наступила ночь, он спросил меня, последняя ли это ночь в его жизни, и, потому как ведал я наверное, что так оно и есть, и желая, чтобы знал он правду, дабы достойно мог встретить смерть свою, я сказал, положившись на милость Господа: «Может статься, что так»; отчего он пришел в волнение и ответил: «Отчего ж тогда альгвасил заверил меня, что не случится этого ни сегодня, ни завтра?» Вынужден я признать, что так оно и было, и вовсе не был я за то благодарен альгвасилу, но я ответил: «Сеньор, он, видно, сделал это, дабы могла ваша милость спокойно готовиться к причастию». И тогда он вновь спросил меня: «Так что же, разве не должны пройти сутки от причастия до казни?» Мне стали уже докучать его уловки, и я ответил прямо: «Более чем достаточно будет, коли не случится сие в тот же день; так, к примеру, ежели ваша милость причащается без пяти минут двенадцатого часа ночи, то уже в пять минут первого можно совершить казнь». Он бросил на меня неприязненный взгляд и хмуро молвил: «Но с постом это не так…» – а после взял в руки распятие, что я ему вручил, и, подняв его, молвил: «Господи, Господи, Господи, что за бесчестье» – и принялся сетовать: «И это есть то, чему послужили меч святого Павла, крест святого Петра, крест святого Андрея, нож святого Варфоломея, раскаленная решетка святого Лаврентия, железные зубья, терзавшие святого Викентия, свирепые львы святого Игнатия… о, какая насмешка, Господи, какая жестокая насмешка…»; и сие показалось мне непочтительностью, никак не отвечавшей скорби и благочестию, что выказал он ранее, а то, что говорил он далее, – да простит мне Ваше Преподобное Высокопреосвященство, что я здесь сие излагаю, – привело меня в такой стыд и смущение, что я предпочту умолчать об этом, воистину mutatus fuit in virum alterum [121], и собственными глазами убедился я в том, как легко Господь может нежданно ниспослать богатство бедняку.

По завершении беседы, о коей я здесь упоминаю лишь вскользь, он попросил позвать альгвасила, дабы узнать, здесь ли уже те, кому поручено исполнить приговор, но, прежде чем вошел альгвасил, я вышел из камеры и спросил его об этом, и таким образом я узнал, что люди эти уже прибыли и что рано поутру будет казнь и они исполнят свой долг; с тем я и вернулся и, не считая более нужным щадить страдальца, ибо пребывал он уже в гораздо лучшем расположении духа и посему был в состоянии достойно встретить смерть, я обнял его и сказал: «Господин мой и брат души моей, да возрадуется Ваша милость и да возблагодарит Господа, знайте, что осталась Вам лишь одна эта ночь; этой ночью ждут вас палач и веревка, приговор и страдания, которые пожелал Вам ниспослать Господь. Завершится эта ночь, и с нею все муки Ваши, и не будет более для Вас ночи, а будет лишь день, вечный день, исполненный блаженства и радостей, без страхов и без тревог, без слез и ужаса перед муками Преисподней, а посему преисполнитесь радости и повторяйте за мной: „Laetatus sura in his que dicta stint mihi in domum domini ibimus, quam dilecta tabernacula tua domine virtutem concupiscit et deficit anima mea et unam petii a domino hanc reguiram“ [122]». Он выслушал меня и повторил сии слова голосом глухим и глубоким, но твердо и без дрожи, добавив при этом: «Cupio disolvi et esse cum Christo» [123]. Потом он вновь позвал альгвасила и спросил его: «А кто будет нотариусом, не нотариус ли Ансурес?» На что альгвасил ответил, что именно так, что он угадал, и тогда приговоренный воскликнул: «Ну, черт подери! Мне только этого не хватало!»; и я вновь был удивлен и озабочен тем, с какой легкостью и как часто употребляют в сем дальнем королевстве непозволительные выражения. «Я весьма рад, – сказал он после, – это весьма достойный человек и большой мой друг; извольте, Ваша Милость, сказать ему, что мне было бы весьма любезно увидеть его сей же час, ибо он окажет мне великую услугу, великое дело сделает, и я хочу поблагодарить его, жаль, что не смогу сделать этого наедине!»; и я так и не уразумел, всерьез ли он говорил: как я уже не раз докладывал Вашему Преосвященству, мне трудно бывает подчас верно истолковать проявления души жителей сего древнего королевства, которые часто кажутся мне странными и нелепыми, несоразмерными и неподобающими случаю. Но альгвасил сказал, что нотариус отдыхает и не сможет прийти раньше завтрашнего утра.