Шолохов. Незаконный - Прилепин Захар. Страница 72

В те летние месяцы Шолоховы, расплатившись с долгами и кредитами, окончательно стали владельцами своего дома в Вёшенской на улице Большой. Принимайте, предки-купцы! Теперь – на полных правах!

К деньгам он относился легко – копить Шолоховы не научатся никогда. В дом купил 12 стульев, кресло, кровать и огромную куклу дочке Светлане. В книжных, чаще букинистических лавках Шолохов начал собирать себе библиотеку: такую, какой никогда не было у отца. Мировая классика – в этом случае издания брал дореволюционные: надёжные, пухлые, в отличных переплётах, с ятями. Затем: современная история и беллетристика. Основные работы по марксизму и коммунистическому строительству. Западноевропейская философия.

Еще приобрёл патефон с пластинками. И мандолину – чтобы научиться играть. Вернулся в станицу Вёшенскую к июлю: вёз целый воз подарков. Никогда ни он, ни его отец с любых ярмарок такого количества добра не привозили. Мать смотрела озадаченно, но вида, как у Шолоховых всегда было принято, не выказывала.

«Недаром, значит, была эта мука длиной в целую жизнь. Вот он, значит, в кого вырос – татарчук и нахалёнок».

Дочка во все глаза удивлялась на куклу, не решаясь к этому чуду прикоснуться.

Шолохов уже крепил у себя над кроватью ружьё. Он был – казак. У настоящего казака в доме должно быть много оружия. Всё остальное – неважно: сегодня есть, завтра нет. Но оружие – навсегда.

Оставшуюся часть лета работал над романом.

Марусёнок – Мария Петровна: «Писал он в молодости по ночам. Вообще, работал он… Не знаю, был ли ещё такой человек, как он. Вот так сидишь – он всё работает, ляжешь уснуть – работает, работает, проснёшься – всё сидит… Лампа керосиновая, абажур из газеты – весь обуглится кругом, не успевала менять. Спрошу: “Будешь ложиться?” – “Подожди, ещё немножко”. И это “немножко” у него было – пока свет за окнами не появится. Я удивлялась всегда, да и теперь дивлюсь, откуда такая сила была?»

О Шолохове заговорили разом, во всех концах страны – как ни о ком другом больше. Для людей – огромное количество которых только-только начало осваивать опыт постоянного чтения художественной литературы, – он был, с одной стороны, безусловно писатель – такой же, как Пушкин и Лев Толстой, – но с другой стороны, обладающий удивительным даром: быть своим, равным, близким. Просто научившимся ставить слова в наилучшей из всех возможных последовательности и оживлять на бумажных листах людей. Простых людей, таких же, как они – читатели.

Советская критика изо всех сил пыталась эту ликующую, бурлящую витальность вогнать в рамки положенных представлений. Озадаченный Шолохов, сначала хватая текст целыми абзацами, а потом заново перечитывая, пытался понять: ругают его? Хвалят? Приняли? Поняли? Или на критический убой потащат?

И понимал: хоть и с оговорками, но приняли. Не смогли не принять.

Журнал «На подъёме» (1928, № 10): «Этот роман – целое событие в литературе: отзывы о нём не сходят со страниц журналов и газет вот уже несколько месяцев. Причём все отзывы благоприятные, на редкость единодушные».

За первый же год понаписали про роман столько, что можно было уже отдельную книжку сделать из одних рецензий. Оговорки имелись у каждого второго рецензента, но никто на первых порах так и не решился крикнуть во всеуслышание: «Да он же контру защищает!»

Напротив! Пытались сами себя заранее убедить, что автор выправит некоторые очевидные недоразумения.

И. Машбиц-Веров в десятом номере «Нового мира» за 1928 год писал: «”Тихий Дон” выдвигает Шолохова в первые ряды советской литературы». И далее: «Григорий Мелехов – наиболее яркий, наиболее внимательно и полнокровно очерченный тип ищущего, революционно перерождающегося казака… Вначале Григорий – обычный, ничем не выделяющийся парень, малый работящий, неглупый и пылкий… Мы ещё не знаем, чем кончит Григорий (роман ещё не закончен), но, по всей видимости, автор ведёт его к коммунизму».

Можно вообразить, как Шолохов горько посмеивался: «Ага, веду. Как вы Харлампия Ермакова привели – вот так же и я веду».

Похвалам Машбиц-Верова вторил в журнале «На литературном посту» заместитель ответственного редактора, один из секретарей РАППа – молодой, на год старше Шолохова, но многообещающий критик Владимир Ермилов (вырастет до крупнейшего литфункционера): «Когда автор описывает казацкий быт, казацкий уклад, когда – короче – нити стягиваются вокруг Григория Мелехова, у Шолохова хватает и красок, и мастерства, и художественно выполненных деталей. Но когда нити стягиваются на другом полюсе – рабочем Бунчуке или Штокмане, герои эти начинают говорить газетным языком… В некоторых местах роман “автобиографичен”: Шолохов там смотрит глазами Мелехова – человека, постепенно идущего к большевизму. Сам автор этот путь уже проделал, доказательством чего служит беспощадно выводимая Шолоховым дикость традиций казачества, многие отвратительные черты быта».

За Шолохова словно бы договаривали, в меру сил объясняли его, впихивая автора и текст в прокрустово ложе своих представлений. Впрочем, Ин. Оксёнов («Жизнь искусства». 1928. № 51) печалился: «Социальный образ рядового казачества представляется в романе совершенно стихийным: звериная грубость, невежество, отсутствие элементарной политической сознательности – наряду с буйным брожением сил, ещё не находящих себе достойного применения… Эротические сцены занимают большое место на страницах романа… Общий уклон автора в физиологию выражен порой слишком сильно».

Морализм всегда свойствен охранителям, даже если это пролетарские ортодоксы. Странно, что никто тогда не взвился по причине настойчивого использования Шолоховым ненормативной лексики. Тем не менее, в надежде на перерождение главного героя, автору многое прощалось. Даже «эротизм» и «физиология».

А. Дубовиков («Молодая гвардия». 1928. № 8) находил литературный язык автора не просто богатым, но даже «расточительным». И. Мотылёв («Книги и профсоюзы». 1928. № 9) написал, что «у классической школы (Толстого) взял автор форму, композиционное построение, оставаясь в то же время самим собою, утверждая свою ещё молодую, но характерную поступь в современной литературе».

Толстой, конечно же, постоянно возникал в рецензиях не только в силу соразмерного эпического замаха, но и потому что праздновалось 100-летие со дня рождения Льва Николаевича, в связи с чем готовилось к изданию 90-томное собрание его сочинений. У старика – 90 томов, а тут его наследник третий том сочинений готовит.

27 июня 1928 года, выступая в Тифлисе перед рабкорами и писателями, Горький скажет: «Мы создали литературу, которой можем похвастаться перед Европой», – и в пример приведёт «Тихий Дон». К августу эти слова разнесутся по литературному сообществу.

Сообщество поставит себе очередную заметку: так, значит. Сам Горький похвалил. Который жал руку Льву Николаевичу Толстому и Антону Павловичу Чехову.

Благословляет, значит, Шолохова от имени всей русской литературы. Шолоховым, значит, мы можем похвастаться, а больше вроде как и некем.

Без ложки дёгтя никакое признание не случается.

Своя же – ростовская! – газета «Молот» вдруг опубликовала подборку якобы читательских писем в номере от 14 октября 1928 года. Под симптоматичными заголовками: «Однобокая картина» и «Кривое зеркало».

Только что переболевший малярией Шолохов прочитал, что «кругозор его героев крайне сужен», что «упрощённая композиция знаменует слабость и беспомощность автора».

«Конечно, Шолохов – не Толстой», – пишет некто П. Максимов (О эта вечная интонация, с которой так удобно произносить любую глупость и казаться себе при этом мудрым и снисходительным: «Конечно, Чехов – не Шекспир», «Конечно, Есенин – не Байрон»). «Всё, что дано в романе, это есть просто неудачное фотографирование. Вспоминаются герои Л. Толстого – вот подлинно живые люди. С шолоховскими героями их даже сравнивать нельзя».

Советская пресса была весьма демократична: мало ли что там в «Правде» пишут про эти крылья орлиные – мы тут в Ростове сами в крыльях разбираемся.