Шолохов. Незаконный - Прилепин Захар. Страница 82
Впервые на Шолохова отреагировали ещё в 1928 году. Сотрудник газеты «Последние новости» Н. Кнорринг написал, что шолоховский роман будет интересен донцам, однако сам по себе он «ничем не замечателен», и «вся его несомненная ценность – в бытовом элементе».
Следующую рецензию написал К. Зайцев в издании «Россия и славянство» за 6 апреля 1929 года. Начиналась она за здравие. Назвав роман (Зайцев прочитал первые две книги) «сенсацией», автор поясняет, в чём дело: «Одно из центральных мест II тома занимает описание начальных моментов белого движения! Перед глазами читателей проходит целая галерея главнейших его деятелей. Тут и Корнилов, и Алексеев, и Лукомский, и Романовский, и Каледин, и Кутепов, и Чернецов, и многие другие. Портреты эти выписаны без враждебной тенденции, некоторые (например, Алексеев, Корнилов, Каледин) даже с известной симпатией – с той симпатией, которую способны ощущать победители к честным и достойным, но заблуждающимся побеждённым».
Тем не менее далее Зайцев (огорчённый, кажется, более всего вот этой снисходительностью по отношению к ним, белым изгнанникам) уверяет: «Литературных достоинств эта часть книги не имеет никаких. И это тем более примечательно, что автор – человек несомненно одарённый; в его книге чувствуется иногда рука настоящего писателя».
«Чувствуется иногда…», ох-ох.
«Стиль местами довольно неприятный. Там, где автор описывает природу – а это он делает довольно часто, – манера письма одновременно груба и изощрённа. Она не рождает в представлении читателя тех образов, которые старается вызвать писатель, а прежде всего раздражает».
За описание человеческих портретов Зайцев, впрочем, автора хвалит: «У автора несомненно большая и зоркая память». Но когда в «казачий быт врывается сначала война, а потом революция», «мало-помалу как бы выветривается дарование автора» и «вы уже не в силах с прежним вниманием читать эту выхолощенную прозу».
Зайцев не может простить Шолохову то, что «типичная большевистская идеология начинает овладевать его пером». «Всё внутренне лживо – и художественно беспомощно. Редко когда приходилось испытывать чувство такой острой обиды за автора. Вот уж подлинно – жертва большевицкого режима!»
Стоит признать: пролетарские критики Шолохова от белогвардейских ничем особенным не отличались: у одних пролетарский зуд зудел, у других – эмигрантский. И те и другие там, где чесалось, расчёсывали. Жертвами были они сами – своей собственной неумолимой идеологичности.
Примерно тогда же, 6 апреля 1929 года, в парижской газете «Возрождение», под псевдонимом Гулливер в рамках постоянной рубрики «Литературная летопись» с ещё одной рецензией на первые книги шолоховского романа выступили ведущий критик эмиграции поэт Владимир Ходасевич и его жена Нина Берберова. В безусловно доброжелательной рецензии они тоже, по понятным причинам, отметили образы белогвардейцев: «”Белые генералы”, как видно… достаточно мозолят глаза, но благодаря настоящему таланту, изобразительной силе и вкусу Шолохова они вышли настолько убедительными, что сов. критике остаётся только жаловаться, только скорбеть об этом факте…»
Именно эта публикация попала в руки к Александру Курсу, дав возможность организовать атаку на Шолохова.
Закрытие журнала «Настоящее», казалось бы, оградило Шолохова от критических наскоков, но не тут-то было.
1930-й начался с того, что вновь поползла история о плагиате.
В том году московское издательство «Федерация» опубликовало «Реквием: Сборник памяти Леонида Андреева», в котором приводится письмо писателя Андреева живописцу и критику Сергею Голоушеву (1855–1920) от 3 сентября 1917 года. В письме сказано: «…забраковал и твой Тихий Дон; твои путевые и бытовые наброски не отвечают ни любопытству читателей, ни серьёзным запросам о политических запросах донцов. Вообще бытовые очерки в этом смысле вещь непригодная: они пухлявы вследствие бесконечных диалогов и мало убедительны по той же причине… Ведь это же сырьё, все эти разговоры, сырьё, которое надо ещё обработать. <…> Отдай Т. Д. кому хочешь…»
На самом деле очерки Голоушева назывались «С тихого Дона». Никто, конечно, этих очерков не видел, но обрывка письма вполне было достаточно, чтоб снова накрутить целую историю: вот откуда Шолохов взял свой «Тихий Дон».
Можно было бы отмахнуться от этой чепухи – но она закрепилась и лишь разбухала день ото дня.
«Ты слыхал? Нашли автора-то! Голоушев написал книгу-то!»
За распространением слухов могли стоять и обиженные литераторы распущенного объединения «Кузница» во главе с Березовским, и группа Курса. Недоброжелателей у Шолохова становилось всё больше – хотя этим людям он точно ничего дурного не сделал.
Для того чтоб тебя ненавидели, достаточно быть любимым читателями.
«Зарубежные же русские запоем читают советские романы, увлекаясь картонными тихими донцами на картонных же хвостах-подставках», – впроброс напишет про «Тихий Дон» в послесловии к русскому переводу «Лолиты» Набоков много лет спустя – в 1965 году.
Наверняка Набоков узнал о Шолохове за 35 лет до этого. Но если в 1930-м он еще мог отмахнуться: подурачатся с этим казачком и забудут – то, в послевоенное время его спесь всё-таки дала о себе знать. Так и не прекратившаяся, но лишь всё сильнее нараставшая любовь эмигрантской читающей публики к Шолохову оскорбляла его эстетические чувства.
В чём разница меж ним и Шолоховым, помимо происхождения?
Набоков виден за каждой своей фразой, его парадоксальный ум определяет всякий сюжетный поворот, его тень различима за всеми персонажами. Что до Шолохова – определить его дар мог бы и сам Набоков, замечательно точно сказавший о книге «Война и мир»: «Сам Толстой в этой книге невидим. Подобно Богу, он везде и нигде».
Так и Шолохов.
Но разве в силах человек признать такое – в современнике? К тому же – в советском современнике?
Тем не менее, если присмотреться, у Набокова и Шолохова могут обнаружиться неожиданные пересечения. Шолохов словно бы миновал, не рассмотрел вовремя модернистские школы начала века – символизм, акмеизм, футуризм. Явившись в Москву после своих продкомиссарских неудач, Шолохов ничего не знает про имажинистов и нигде о них не упоминает. Между тем в начале – середине 1920-х имажинизм Есенина и его товарищей был ведущим литературным течением: пролетарские поэты безбожно подражали и завидовали им.
Но ведь перед нами и набоковский случай. Обращённость Набокова через головы модернистов к поэзии Фета, к русской классической школе общеизвестна. Это не столько даже поза – часто создаётся ощущение, что Набоков действительно в юности не знал ни Бальмонта, ни Мандельштама, ни Гумилёва; по крайней мере не остановился на них взглядом. Юношеские стихи Набокова – пребывающего будто бы вне всего контекста последних на то время десятилетий русской поэзии, – от Анненского до футуристов, – никак не предполагали того невероятного прозаического мастерства, что скоро будет явлено им.
Первый подступ Набокова к прозе – одноактные драмы «Смерть», «Полюс», «Дедушка» – датируются 1923 годом. Шолоховский случай: он тоже, как мы помним, начинал с пьесок, что сочинял в Каргинском для местного театра. Первый роман Набокова «Машенька» (1926) сразу же позволил современникам назвать его «вторым Тургеневым». Текст этот явил безусловный и как бы вдруг, внезапно образовавшийся талант. После «Машеньки» Набоков в несколько шагов, за короткий срок, восходит на предельную писательскую высоту, написав осмысленно игровой, парадоксальный роман «Король, дама, валет» (1928) и два «русских» (то есть апеллирующих во многом к его личному опыту) романа – «Защита Лужина» (1930) и «Подвиг» (1932). Чуть позже (в 1938-м) написанный «Дар» как бы завершает условно «русскую» «автобиографическую» тетралогию Набокова.
Характерно, что написание четырёх томов «Тихого Дона» происходит примерно в те же сроки. Набоковская «русская» романная тетралогия – с 1926-го по 1938-й, шолоховский роман – с 1925-го по 1940-й. Автобиографичность «Тихого Дона», как мы помним, буквально растворена в пространстве шолоховского текста. Так же и в набоковских романах.