Призраки Дарвина - Дорфман Ариэль. Страница 23

Теперь он чувствовал абсурдную ответственность за то, что натворил его предок. Один щелчок объектива Пьера Пети возымел последствия спустя сто лет, причинив непоправимый ущерб нам и всему нашему племени. Почему я? Почему я? Почему ты? Мы задавали вопросы более восьми лет, и вот забрезжил ответ или намек на ответ. Пьер Пети породил и фотографию, и семью, и его гены плескались в моем отце, в братьях и во мне, но все же…

— Почему не я? — вопрошал отец. — Почему…

Ему даже не пришлось заканчивать мысль. И правда, почему? Что такого особого в сыне Джеральда Фостера Фицрое, что жертвой избрали его, а не отца с той же родословной. Камилла получила ответ, который должен быть остудить чувство вины у отца и не дать ему разрастаться.

— Передай отцу, я уверена, что один только Пети не мог спровоцировать появление призрака, в тебе должно быть что-то уникальное, скажем так, вклад твоей мамы.

— Но почему тогда не мои братья?

— Первенец всегда расплачивается за грехи прошлого, Фицрой. Но вскоре мы снимем эту ношу с твоих плеч.

По словам Кэм, у нее появились кое-какие ниточки к разгадке личности и судьбы моего посетителя, а параллельно с этим она, возможно, раскопала, что именно я мог унаследовать от немецкой родни матери. Немецкое китобойное судно увезло с Огненной Земли одиннадцать кавескаров, и в газетной вырезке нашлось упоминание о Валене и его связи с неким капитаном Шверсом или Швеерсом, действующим по приказу из Гамбурга.

Вскоре, очень-очень быстро, она отчиталась о значительном прогрессе.

— Ты знаешь больше, чем мне рассказываешь.

— Разумеется. После приезда в Париж я ежедневно делала заметки, правила, добавляла комментарии и короткие размышления, тщательно прорабатывала каждую идею и находку, переписывала историю снова и снова, чтобы было понятно, кто что сделал, почему, когда, где, как — типичные вопросы, которые задает детектив, Фиц. Но картина еще не полная. Полный отчет будет готов, когда я вернусь, может быть к Рождеству, но определенно до Нового года.

— Я скучаю, любимая.

— Я тоже соскучилась, Фиц. Но каждый раз, когда я что-то дописываю в свой отчет, ты словно бы здесь, в этой комнате рядом со мной. Думаю, как я буду медленно зачитывать его тебе, смакуя подробности, видя при этом твое лицо, всю историю с момента их похищения в июле тысяча восемьсот восемьдесят первого года до того момента, как пятерых отправили обратно в Чили в марте или, может быть, в апреле тысяча восемьсот восемьдесят второго года.

— Что? Откуда у тебя такие сведения? Выжили пятеро?

— Я не говорила, что выжили пятеро. Я сказала, что пятерых отправили обратно.

— И кто это? Мой…

— Терпение, любимый. Мы должны снова оказаться в одной комнате.

— Просто скажи мне. Ему удалось? Он вернулся домой?

— Всему свое время, Фиц. Могу лишь догадываться, как тебе тяжело ждать, ждать, ждать. Но он хочет этого. Чтобы я рассказала, почему он появился, почему выбрал тебя. Думаю, он хочет именно этого, и мы должны уважать его решение.

Но разве мне не все равно, разве мне важно, чего он там хочет? Но я не желал ссориться с ней, ни по телефону, ни как-то еще, да и когда она вообще проигрывала спор, моя упрямая Кэм? Поэтому я сказал лишь:

— Пришли мне что-нибудь, любимая, не нужно отправлять отчет, переписывай его, пока не доведешь до совершенства, я не претендую, но держи меня в курсе.

— Да, чтобы ты понимал, что вообще происходит.

— Чтобы я мог быть рядом, вот что важно. А я обязательно пришлю тебе все, что найду, хорошо?

Через две недели от нее пришла посылка, набитая фотографиями и вырезками из французских журналов, переведенными на английский. Посылку доставила из Парижа служба «Робертс экспресс» всего за два дня, теперь международные отправления пересекали океан очень быстро, словно мир сжался и стал меньше. Но еще раньше я успел получить от матери отца, бабушки Амели, подтверждение, что, по словам ее бабушки Терезы, в их роду был выдающийся фотограф. А ведь Амели и впрямь рассказывала, как они с матерью Джорджии навещали какого-то умирающего родственника, фотоателье которого было набито снимками, и он подписал для нее один — портрет Виктора Гюго. В семье рождались девочки, фамилия того умершего предка растворилась, ее поглотило время, но теперь бабушка подтвердила, что его звали Пьер Пети.

— Да, мой мальчик, — объявила бабушка, не понимая до конца значения своих слов, — ты его потомок в шестом поколении. Разве ты не гордишься своим происхождением от такого прекрасного человека?!

ЧЕТЫРЕ

В шестом поколении! Какие же призраки будут преследовать нашего сына или дочь, если мы когда-нибудь осмелимся завести детей, каким будет седьмое поколение? Смогут ли другие пленники, вывезенные силком с Огненной Земли и засунутые в камеру моего предка Пьера, просочиться в сны моего потомства? Я не делился этими мыслями с Кэм, пока изучал репродукции фотографий, собранных по крупицам из парижских архивов. Мой посетитель присутствовал на целой серии групповых снимков, которые, видимо, были сняты один за другим, и все на фоне деревьев.

Париж в сентябре — идеальное время, как писала Кэм, для семейной прогулки в зоопарк, куда можно добраться по железнодорожной ветке, специально проложенной для перевозки бесчисленных посетителей туда и обратно. Здесь смешались звери и люди: на одной из фотографий страус мчится по вольеру, и тут же сидит группа аборигенов. На следующем кадре, снятом, вероятно, через минуту, двое мужчин выпрямились, в то время как мой посетитель по-прежнему сидит на корточках, еще более недоверчивый и испуганный, и он останется в той же позе, когда в следующий раз камера Пьера Пети щелкнет группу, которая начала разбредаться, и яркий свет от передержки разрежет изображение почти пополам. В следующем кадре остальных уже не видно из-за света, но мой посетитель так и не двигается, продолжая смотреть в упор на моего будущего прапрапрапрадеда. Если бы взглядом можно было убить, если бы взглядом можно было убить… В следующем кадре он больше не виден, мой посетитель, поглощенный пятном светового загрязнения. На других фотографиях новые комбинации: то он со стариком, с женщиной и крошечным голым младенцем, на следующих изображениях он стоит рядом с другой женщиной, а затем в компании свирепого мужчины постарше — о, мой посетитель популярен, он в числе любимчиков у Пети. А вот и тот снимок, который превратили в почтовую карточку и спустя сотню лет продали за пару су в книжной лавке на улице Одеон. Но моя жена требовала, чтобы я посмотрел на других аборигенов — кто они такие и кем друг другу приходятся? Может быть, пара постарше — это родители моего посетителя? А малыш — его брат? Или племянник? А второй младенец — его племянница или сестренка? Еще один юноша — его брат? Я расспрашивал их лица, как делал все это время со своим посетителем, но ответом опять же было молчание.

Но в этом случае подспорьем послужил материал, присланный Камиллой, выдержка из пространной статьи, опубликованной Парижским обществом антропологов, в которой авторы размышляли, как аборигены вписываются в дарвиновскую схему эволюции, задавались вопросом об их интеллекте, пытаясь понять, насколько те близки к монголоидной расе и далеки от азиатских предков.

Это было выступление доктора Леонса Мануврие, датированное семнадцатым ноября 1881 года. Кэм писала: «К тому времени они уже были в Германии, и их осталось десять, потому что один из младенцев умер. Дочь женщины по имени Пети Мер, Маленькая Мать. Так ее назвал не Пьер Пети, а их смотрители. Самого свирепого окрестили Антонио, Мануврие говорил про него „дикий на вид“. Более спокойного старика прозвали Капитано, его жена сохранила свое имя Пискоуна. Другие женщины — Лиза и Кэтрин, а подростки — Генри и Педро. Из описания Мануврие непонятно, кто из них может быть нашим посетителем. Но тем не менее этот ученый приезжал к ним пять раз и провел с ними много часов, и теперь тебе нужно провести много времени с ним с помощью этих фотографий, Фицрой Фостер: нет лучшего способа приблизиться к этим туземцам и снять проклятие, если это действительно проклятие, а не благословение».