Призраки Дарвина - Дорфман Ариэль. Страница 54

— Луна родилась из глаза. Глаза… cortado, sacado del sol.

— Выдолблены на солнце, — подсказал я.

— Да. Об этом нам говорит ночь. Солнце — женщина, а кавескары — ее дети. Мне. Я ослепну. Скоро. Как моя мама, моя бабушка. Скоро. Сначала один глаз, потом второй. Болезнь.

Он угрюмо посмотрел на пустые стаканы, несколько секунд, подвигал их со звоном, подал официантке знак, чтоб принесла еще. А потом заговорил по-испански, больше с собой, чем со мной, вставляя некоторые слова на английском, а некоторые, видимо, на языке кавескаров. Он покинул Пуэрто-Эден, надеясь, что оставит дома размытость в глазу. Но она жила внутри, adentro, как луна в его глазах. Понимал ли я, что значит, когда внутри что-то живет и не исчезнет? Как щербатый камень на дне моря, шипит, как змея. А потом он пробормотал что-то о том, что небо болит и рушится, море ослепло. Репа, повторял он, репа. Джемми родился недалеко от залива Пеньяс.

Он замолчал, уставившись на меня слепнущими глазами, словно желая убедиться, что я все еще здесь.

— Ты знаешь, что это значит?

— Боль.

— Печаль, — ответил он. — Грусть, как если кто-то умер.

— Горе.

— Да, горе.

— Залив Горя, вот где ты родился.

— Soledad. Solo, solito у solo. Одинокий.

— Мне жаль, — сказал я.

— С чего?

Как ответить на этот вопрос? Он был первым кавескаром, с которым я познакомился. Фактически, он первый коренной уроженец этнической группы, племени или расы. Я провел одиннадцать лет с одним из его предков внутри, моим постоянным спутником. Значительную часть жизни я размышлял, исследовал и узнавал об образе жизни коренного населения, но все это были книжные познания, опыт из вторых рук, накопленный посредниками, документы, путевые заметки и фотографии, отчеты и измерения наблюдателей. Оказаться лицом к лицу — да, именно так, лицом к лицу, — с живым человеком, с настоящими бицепсами, кишками и плотью, настоящей кровью и костями, настоящими глазами, которые могли меня видеть, было невыносимо, ощущение опалило меня насквозь. Более того, сидевший передо мной Джемми Эден Валакиал был жутким образом похож на моего посетителя. Я не знал, что делать, что говорить, чего требовать. Это была боль, которой я так искал, а еще гнев и целый спектр других эмоций, которых я искал, а меня парализовало.

Я был расстроен. Потому что я осознал, что до сего момента питал надежду, что найду какое-то спасение в этом путешествии и оно закончится, как в сказках: раз — и появится волшебная палочка, которая одним махом решит все проблемы, принесет мир и гармонию.

Увы. Это невозможно воплотить, сидя в баре с этим парнем, готовым продавать все и вся, что попадется в руки, разбазаривать свое наследие, как безделушки. Невозможно, потому что нет способа исправить то, к чему его подтолкнули, этого последнего из кавескаров, не получится повернуть вспять их вымирание. Единственное, что по силам, как и всем, кому суждено умереть на этой земле, чтобы никогда не вернуться и не проснуться, — составить им компанию, разделить их печали.

Возможно, ради них, исчезающих, и определенно ради себя. Вместе сражаться с одиночеством и горем.

И снова я почувствовал порыв дотронуться до него, преодолеть это крошечное пространство, разделявшее нас, и взять его руку, впервые в жизни прикоснуться к коже, той самой káwes, этого потерянного и одинокого человека из рода Генри, к коже, которую я так хорошо знал и не знал совсем. И я собирался сделать это, бросив все благоразумие на ветер, явив какой-то огонек сострадания, которое ему не поможет и в котором он не нуждается, но попытаться в любом случае я должен, и пошли бы к черту все, кто меня неверно поймет. Я собирался сделать это, преодолеть бесконечное расстояние между нами, и тут мне помешала рука, сжавшая мое плечо.

Она принадлежала — а кому же еще? — Джасперу Виггинсу.

Здоровяк, как и в прошлый раз, застыл у угла стола, глядя вниз, но теперь даже не обращая внимания на эту свою дурочку-подружку в баре. Он пару секунд покачивался, как будто неуверенно держался на ногах, а затем положил вторую толстую руку на загривок Джемми. Вспышка света. Слишком знакомая мне вспышка света, от которой я так много раз страдал, но раньше это было дома, а теперь в баре. Это была Нордстрем с камерой в руках.

— Скажите «сы-ы-ы-ыр», — велела она, наводя камеру.

Еще одна вспышка. Еще один снимок. Нас. Меня. Меня.

Что же делать? Кэм, что делать?!

Но Кэм сладко спала в номере отеля, полная моей спермы и любви. Кэм не могла отразить вспышку камеры, не дать сфотографировать мое лицо, чего я избегал как чумы. Успокойся, Фиц, вот что моя жена шепнула бы мне на ухо. Не привлекай к себе внимания, просто игнорируй его. Ну, двое пьяных американских туристов засняли тебя своей дурацкой камерой в полночь, какое это имеет значение? О, это имело очень даже большое значение для Джемми Эдена.

— Пятьдесят долларов, — сказал он Виггинсу. — Первая фота пятьдесят долларов. Настоящий патагонский индеец. Вторая со скидкой. Тридцать. Так что ты мне должен восемьдесят. Хочешь пять, больше скидка. Сто за пять. Еще три фото, всего двадцать сверху.

— Конечно, дружище, — сказал Виггинс, доставая стодолларовую банкноту. — Тогда давайте еще щелкну. Милый сувенир.

Я вскочил с криком:

— Нет! Больше никаких фотографий. Я выкуплю их у тебя. По сотне за каждый снимок. И двести ему.

Я полез в карман и выгреб все деньги на стол. Я не знал, сколько там было, но уж точно не четыреста долларов, даже близко. Джемми с интересом, внезапно протрезвев, осмотрел Виггинса. Его занимали теперь исключительно деловые вопросы.

— Ты больше платишь? поинтересовался он у Виггинса.

— Ага. — Виггинс вытащил толстую пачку банкнот.

— Теперь твоя очередь, мистер Дружелюбное лицо.

— У меня деньги в отеле, сказал я. — Достаточно денег.

— Платись или катись.

Я убежал в ночь, пытаясь убедить себя, что, когда эта сука Нордстрем проявит свои фотографии, результат собьет их с толку, и они решат, что бар «Сотито» заколдован. Рядом с настоящим, аутентичным, экзотическим индейцем на месте американца, который грубил им, будет еще один индеец, два кавескара бок о бок. Они будут показывать эти фотографии своим друзьям в Литл-Роке, Небраске или Топике и подшучивать над магией вуду и странным парнем, который хотел выкупить свои фотографиb, как будто они пытались украсть его душу. Нет, ну вы можете поверить?

Пробравшись в наш номер в отеле, я чувствовал, будто изменил Кэм, предал ее доверие. Я на цыпочках подошел к кровати. Она не сдвинулась с места, так и лежала на животе, сопя в подушку. Надо было разбудить ее и открыть все, но я не хотел портить нашу экспедицию, слушать, как она ругает меня, что я дурак, раз один поперся из отеля; я терпеть не мог ее сердитый взгляд, ее ахи: ах бедный беспомощный старина Фиц, нельзя на него положиться. Послезавтра, менее чем через тридцать шесть часов, мы снова будем в море, направляясь в Пуэрто-Эден, и она ни о чем не догадается.

Весь следующий день — субботу, десятое октября — я провел в номере отеля, компенсируя вчерашнее происшествие, а Кэм колесила по городу, стремясь осмотреть его весь: кладбище, музей с копией каракки «Виктория», корабля Магеллана, и еще музей, которым управляют салезианцы: «Я тебе покажу все достопримечательности, когда мы вернемся сюда из Пуэрто-Эден. — Кэм ни чуточки не сомневалась, что церемония освободит меня от призрака. — Но мы не хотим рисковать, вдруг кто-то сфотографирует тебя, Фиц, перепутав с пингвином! Только не сейчас, когда мы почти на финише!»

Через несколько часов она вернулась, полная энтузиазма и исторических анекдотов:

— Хорошо, что ты не поехал, там целая толпа туристов, которые фотографировали все, что видели. Ты бы возмутился, Фиц. Сходила в особняк, где раньше жили Брауны, самая богатая семья в этих краях, и экскурсоводы трындели только о том, как Брауны принесли прогресс в Патагонию со всеми этими овцами, но ни слова о туземцах, от которых якобы сначала нужно было очистить землю, ни словечка, Фиц!