Тристания - Куртто Марианна. Страница 23

Она вспоминает, как однажды они с Бертом были на берегу, в малой бухте: когда стоишь там и смотришь вдаль, всегда кажется, что небо и море — это бесшовное целое. Песок прилипал к мокрым лапам Этель, а потом попадал в дом. Это раздражало Берта. От собак одна грязь и вонь. Марта помнила те слова, помнила день, когда они с Бертом вышли из церкви на улицу и беззаботно танцевали, точно под водной поверхностью.

Но в этот день облака свешивались с неба и давили им на шеи, а они смотрели на волны, на которых покачивались круглые коричневые семечки, ставшие гладкими за время долгого пути.

Берт увидел семена и присел.

— Морские бобы, — сказал он, зачерпнул воду ладонью и захватил несколько семечек в плен. — Из них может вырасти все что угодно.

Марта и Берт разглядывали семена и гадали, откуда они приплыли: может быть, с островов, где растут пальмы и летают красно-синие птицы? Гадали они и о том, что вырастет из этих семян, если их посадить.

Берт отпустил их обратно в море.

На следующий день, когда Марта пришла погулять на берег, семян там уже не было.

А теперь и самой Марты там уже нет. Корабль, подрагивая, продолжает свое плавание, а мать рядом с Мартой устремляется в пустоту.

Марта хотела бы, чтобы мать передвигалась сама.

И чтобы Лиз упала.

Марта хотела бы, чтобы все, погибшее на острове, ожило и задышало, но она знает, что это невозможно; что-то внутри нее умерло навсегда, да еще эти морские бобы на берегу, о которых Берт говорил в тот день, когда Марта уже знала, что из них ничего не вырастет, потому что бобы нездешние, а земля то гниет, то сохнет, то трескается по швам… Марта не знала, есть ли в том ее вина.

Неужели она была виновата в том, что детей нужно кормить? В том, что им приносили еду и Марта ела ее? В том, что однажды матери не было дома, она ходила за мышеловками, а Марта ела и ела, и кости застревали в зубах?

Она чуть не давилась.

Нет, она не была виновата в этом, она знала точно; но с того дня в ней поселился стыд, и отмыть его было невозможно.

Марта не видела, что происходит у нее внутри. Не знала, что носит под сердцем дитя, пока оно, это люрское существо в животе, не покинуло ее тела; она повалилась, упала, и существо выбралось на сухую землю. Так ему делать не следовало, много чего делать не следовало, и тем не менее все это произошло. Произошло с нею: она стояла одна у окна, слышала голос и не сообразила, кто вошел в дом, из которого все хотели только уйти; она обернулась, увидела мужчину и ощутила угрозу. Ощутила руки на своей спине и ниже, эти руки раздевали и прикасались к тому, к чему нельзя было прикасаться, но матери не было дома, мать ушла за мышеловками, а мужчина опускался все ниже, забирался все глубже, боль была одновременно близко и чудовищно далеко. Марта почувствовала, что разорвалась, как овечьи легкие. Почувствовала горячую кровь, которая потекла внутри, и детство, которого ее лишили уже давно; она грустила, но не плакала, она хотела кричать, но губы словно онемели. Она думала о том, что такова жизнь: в какие-то дни событий случается больше, в какие-то меньше, а в редкие молочно-белые дни не случается вообще ничего. И когда мужчина открыл рот и совершенно чужим голосом спросил: тебе больно? — она сказала нет; она все-таки сказала нет, хотя этот ответ следовало дать на совершенно другой вопрос.

Но этого вопроса ей так и не задали.

Все закончилось, Марта лежала на кровати, закрыв глаза, слушала, как мужчина уходит, и когда она открыла глаза, то увидела на небе тусклую круглую луну. В груди стучало, в животе крутило, а в голове образовалась черная пустыня, которую предстояло наполнить светом.

Только вот откуда его теперь взять, этот свет…

Время шло, Марта не могла понять, как долго она лежит в темноте, но даже в эти минуты она боялась, что кто-нибудь узнает, что мать придет домой, увидит ее и унюхает незнакомый запах, а этого нельзя было допустить. Нового позора Марта не вынесет, и она заставила себя подняться, пошла в кухню, оттуда в ванную, потому что надо было вымыться дочиста; Марта терла себя мочалкой, чуть не обдирая кожу. Когда она оделась, привычные вещи показались ей колючими; черная пустыня внутри все расширялась. Марта выплюнула изо рта ее колкий песок.

Она велела себе действовать, потому что действия спасают от паники. И хотя все движения выполняло ее собственное тело, Марта думала: это немое тело, она мысленно повторяла эту фразу, чтобы хватило сил сделать все необходимое: снять с кровати белье, запихнуть его в таз, выстирать в обжигающе холодной воде. Но это была приятная боль, совсем не такая, как та, которая глухо ощущалась где-то в глубине. Когда она со всем управилась, когда постиранное белье уже висело на веревке на улице, такое белое и бесконечно мокрое (белье сохло долго, несколько дней), Марта стояла рядом и вдыхала запах его чистоты.

Вдыхала запах чистоты и не верила ему.

Затем она продолжила свою жизнь в темноте, о которой не рассказала никому.

Мать вернулась домой, не замечая изменившегося запаха, пожарила рыбу, не спрашивая, откуда та взялась. Мать жевала белое рыбье мясо и не обращала внимания на то, что Марта не жует, не глотает и вообще не очень похожа на живого человека, хотя дышит как обычно.

На следующий день мать расставила мышеловки, и мыши умерли.

Их маленькие тельца распались напополам, точно перезрелые яблоки.

Брат тоже вернулся домой; он уходил по утрам в школу и почти не разговаривал с Мартой. Он смотрел на Марту иначе, чем прежде: так смотрят на незнакомцев или на тех, с кем не виделись очень давно, и Марта понимала, что брат разделяет ее темноту, которая валяется между ними плотно завязанным черным мешком.

Время шло, медленно тянулись недели.

И вот наконец настал день, когда Марта подошла слишком близко к обрыву.

Женщина решила сохранить свой дом в целости и разбить что-нибудь другое.

Конечно, она понимала, что так не получится.

Она знала: разбивая что-то другое, она одновременно разобьет себя, а заодно и свой дом, и осколки разлетятся повсюду.

Тем не менее она решила поступить так. Решила отомстить, потому что месть представлялась ей средством обрести равновесие, снова упорядочить мир; решила вернуть все на прежние места тем способом, который казался ей единственно правильным.

Она решила сходить вместе с девушкой на прогулку.

Женщина знала, что каждый день после школы девушка ходит проведать овец. Девушка уже не была школьницей, она готовилась стать учительницей, — ее обучал поселковый староста, и девушка, разумеется, заигрывает со своим наставником, — убеждала себя Лиз; она верила, что Марта строит глазки всем мужчинам, и эта вера облегчала ей жизнь.

Был четверг.

Лиз ждала на тропе, по которой предстояло подняться Марте.

Был четверг, моросил легкий дождь, но воздух был тяжелым и влажным, как в могиле, а солнце никак не могло пробиться сквозь плотные облака.

Лиз увидела Марту. Она ведь совсем еще ребенок, как я смогу причинить ей зло? Но Лиз не передумала, потому что отступать было поздно.

Она уже мысленно провожала девушку до того места, которое заранее выбрала: там не слишком высоко и не слишком низко, девушке предстояло упасть как раз с подходящей высоты. Так, чтобы она не перестала дышать, но так, чтобы ей стало больно и из нее выскользнуло то, что зреет внутри нее. Впрочем, возможно, там ничего и нет.

Лиз хотела только столкнуть, а дальше — как Бог рассудит. Марта подошла к ней и сказала:

— Здравствуйте, Лиз.

— Позволишь составить тебе компанию? — спрашивает Лиз. — Мне будет полезно немного прогуляться.

— Конечно, — отвечает Марта, потому что не может сказать ничего другого.

Они карабкаются по склону и говорят о том о сем: о погоде, о собаках и о свалившемся в яму ослике, которому пришлось отрезать ногу.

— Бедняжка Блэки.

— Да уж. Но звери — существа живучие.