Тристания - Куртто Марианна. Страница 29

Две женщины?

Назвать их имена он отказался.

Я тоже не собирался называть своего, но пришлось, иначе чиновник не сообщил бы мне главного. Так что я произнес свое имя (оно звучало чужим, как будто я только что придумал его) и рассказал, что давно уехал с Тристана. Я пояснил, что оставил семью поличным обстоятельствам и теперь поличным обстоятельствам хочу узнать, не пострадали ли мои близкие.

Собеседник помолчал. Работница почты украдкой смотрела на меня. Человек на том конце провода решил поверить мне и проговорил вслух то, что я уже и так знал.

Но когда женские имена прозвучали в моих ушах, я почувствовал, как что-то со свистом вонзилось в меня, причиняя нестерпимую боль — более острую, чем крючок, застрявший в ладони, более оглушительную, чем весло, ударяющее по голове.

Трубка едва не вылетела из моей руки. Я поблагодарил за сведения, сообщил, что мальчик — мой сын, и попросил чиновника не рассказывать о моем звонке этим двум женщинам.

Они могут разволноваться, а волнения у них сейчас и так предостаточно.

Не говорите им ничего.

— Хорошо, — пообещал чиновник. — Вы намерены и дальше отсутствовать?

— Наоборот, скоро поеду в Кейптаун. А пока, пожалуйста, позаботьтесь о них.

Опять тишина.

— Делаем все, что только можем.

— Как и все мы, — сказал я. Назвал корабль, на котором приплыву, и положил трубку.

Я сижу в поезде, пейзажи скользят за окном, точно незнакомцы, которых я не хочу подпускать к себе. Которые не дадут мне прощения.

Не трогайте меня, не тратьте времени: в ответ вы получите только боль.

В зеленом домике на берегу живет женщина, она подтвердит мои слова.

Впрочем, я не знаю, где сейчас Ивонн. Она исчезла, вышла за дверь раньше, чем я успел собрать чемодан, потому что она не останется одна, не будет просыпаться с пустыми руками в зябком доме на берегу холодного моря. Она была не такой, как та, другая, которая осталась.

Она обрамляла лицо локонами не для того, чтобы быть красивой в моих глазах; ее волосы светились сами по себе.

Безусловно, Ивонн сумеет прожить и без меня: найдет утешение, потому что мир любит утешать таких, как она. Может быть, она ушла туда, где была в тот день, когда сказала: я гуляла по берегу.

Я забуду ее.

Я никогда не забуду ее.

Поезд прибывает на следующую станцию. В вагон входит женщина, садится напротив меня. У нее молодое лицо, но усталый и спокойный взгляд пожилого человека. «Интересно, — размышляю я, — у нее всегда было такое лицо? Уже в детстве, когда она играла на берегу и хотела быть взрослой?»

Женщина бросает на меня взгляд, и я отвожу свой. Внезапно вспоминаю о том, о чем успел позабыть благодаря Ивонн: я тут чужой.

Когда Ивонн смотрела на меня, в ее глазах никогда не было недоверия или страха, а только любопытство и привязанность, позднее — любовь, безусловная, как сила притяжения.

Но в конце концов в них появилась пустота.

Может быть, мы неверно понимали любовь, потому что, если бы мы понимали ее верно, она не рассыпалась бы на части? Она откололась от груди, как куски нагретого на солнце ледника, и мы сбежали от проблем, от которых так и не сумели избавиться. Я хотел сбежать от чувства вины, но так и не сумел, я носил его на спине, точно большую черную собаку. Собака царапала кожу, ее когти росли, а притворство выскребает душу человека изнутри, подобно маленькому, остро заточенному ножу.

Я все еще люблю тех, кого бросил, хотя с тем же успехом мог бы любить эту женщину, сидящую передо мной.

Мне хотелось бы упасть в ее объятия и молить о прощении.

Потому что прощение нельзя получить силой, его можно только вымолить.

Но сначала надо пережить тишину.

Пережить дорогу, долгую и темную дорогу до города, где женщина сидит у подножия Столовой горы и ждет сына.

Сына, но об этом я пока не думаю.

С такой раной на сердце сложно продолжать путь.

Поезд прибывает в портовый город, я встаю и мысленно прощаюсь с женщиной, которая сидит напротив.

Желаю ей счастливого пути, а она смотрит на меня с печалью во взгляде. Она стала взрослой, но все еще носит в душе безымянную надежду.

Увижу ли я такую же печаль в глазах Лиз? Согласится ли она встретиться со мной взглядом хотя бы на миг? Вспомнит ли, каким я был прежде, когда она пришла и стряхнула с меня присохшую чешую? Лиз обладала необычайной силой и решительностью, а все вокруг нее было ломким и тонким льдом.

На пристани ветрено, воздух проходит через меня, будто через окно, которое забыли закрыть.

Я не знаю, что будет дальше с моими односельчанами.

Что они почувствуют, когда ступят на эту пристань, в эту страну молочных бутылок и маленьких птиц? Хороший ли прием их ждет, понравится ли им панированная рыба? Может быть, они проворно наденут на ноги жесткую обувь из тонкой кожи и будут шагать по нагретому солнцем асфальту и по тонкому зимнему льду так легко, как будто живут в городе с самого рождения?

Может быть, это я человек, который не умеет ничего другого?

Тот, кого следовало защитить.

Тот, кто не получит прощения, потому что никогда не попросит его.

14

Тристан-да-Кунья, октябрь 1961 г.

Тут жарко.

Влажно и жарко, как в подводной пещере, куда не дотягивается взгляд Господа.

Что мне делать — спускаться или замереть на месте в ожидании чуда? В Библии чудеса происходят все время. Если по воде ходить можно, то, наверно, и по лаве тоже?

Я видел, как рыбацкие лодки уплывают вдаль, видел, как птицы улетают ввысь, протыкая дырки в облаках.

Все живое сбежало.

Лава течет по другой стороне горы, но не сменит ли она направление в скором времени? Если лава захочет, она сможет отсечь тропу, которая ведет вниз, в поселок, — туда, куда мне нужно пробраться, потому что в последний раз я видел жизнь именно там, да и собака точно умчалась туда.

Беглянка, предательница, как и все остальные.

Надо было просто заложить окно камнями, зарыть тачку в землю и сжечь чемоданы, чтобы отец остался. И мама снова стала бы легкой, смеющейся, хотя не знаю, была ли она вообще когда-нибудь такой.

Хватит фантазировать.

Пора подняться и оставить сокровище — да-да, скоро я поднимусь, совсем скоро, сначала только перестану трястись.

Думать — думаю, а делать не делаю, — говорил я когда-то.

Какая глупость.

Ребячество.

Время идет и в то же время стоит на месте. Я покачиваюсь в пустоте вместе со звездами, вместе с тремя королями, которые притягиваются друг к другу, но никогда не сталкиваются. Они смотрят друг на друга и всегда видят одно и то же: ту же спину, ту же развевающуюся в темноте мантию; все всегда происходит в одно и то же время в одном и том же порядке, и они не падают.

Впрочем, пора перестать рассказывать небылицы и верить в сказки. Нужно двигаться в сторону поселка, потому что близится вечер, а с приходом темноты вокруг станет еще темнее. Может быть, кто-то ждет меня внизу, дышит и сдерживает огненную массу, готовую стечь вниз по склону.

Небо приобретает серый оттенок, вот только неясно, что окрашивает его в этот цвет — надвигающиеся сумерки или же дым от вулкана.

Нет, об этом думать нельзя.

Нельзя смотреть вправо, где все стало черным и красным, нельзя смотреть на склон горы, из которого торчит новая гора; надо просто идти. Воображать: сейчас солнечный день, я спускаюсь по знакомой тропе в поселок, скоро будет готов ужин. Не забудь вытереть ноги! — крикнет мама из кухни; я зайду в прихожую и почувствую запах бульона и жира.

Дохожу до плато, откуда хорошо видно наш поселок, и вижу, что консервный завод погребен под лавой.

Лава накрыла дом, стоявший по соседству с заводом, и если она продолжит в том же духе, то накроет и тропу, и луг по другую сторону тропы, после чего очень быстро доползет до скальной стены, и тогда путь вниз будет отрезан.