Выбор Геродота - Суханов Сергей Сергеевич. Страница 4

Он решительно бросил русака в корзину. Заяц затих, смирившись с участью. Только уши с черными кончиками тревожно двигались взад-вперед.

— У меня еще три самолова поставлено, — деловито заявил Кимон. — Только придется к ручью спускаться.

Ему не терпелось побыстрее проверить все силки. То, что первый же самолов оказался с добычей, было хорошим знаком. Но ему хотелось насладиться охотой по-настоящему, без всех этих девчачьих соплей-слез.

— Ты точно пойдешь? — спросил он сестру, подпустив в голос строгости. — Спуск крутой, до дна оврага солнце не достает, там и снег может быть. А ты и на ровном-то месте упала.

Казалось, Эльпиника обрадовалась.

Замотала головой:

— Нет, иди один.

Присев на корточки рядом с корзиной, она стала трогательно гладить зайца по шерстке. Кимон озорно вскинул голову: пока все складывается по замыслу.

— Ну, тогда жди здесь. Если что напугает, кричи, я рядом буду — услышу.

Он двинулся вниз по склону. Ели наотмашь мазали хвоей по лицу, березы безмолвно топорщили крапленые ветви, воздух звенел от утренней прохлады, по оврагу метались шорохи, под поваленными через русло мшистыми стволами еле слышно журчала вода.

Вторая ловушка тоже не пустовала, но лиса добралась до нее раньше охотника: в петле висела только заячья голова. Под жердью темнело месиво из клочьев серой шерсти, опавших листьев, отгрызенных лап и измазанной бурой кровью травы.

Кимон с сожалением ковырнул останки русака ногой. Потом вытащил из петли его ушастую голову, отшвырнул в сторону и смотал бечеву. Придется поставить ловушку в другом месте — здесь нельзя, зайцы теперь будут делать крюк.

Третья ловушка оказалась пустой. Каким-то непостижимым путем заяц сумел прошмыгнуть между стволом березы и натыканными в землю сучьями мимо петли.

Четвертый самолов он заметил издали: в петле бился русак. Кимон с довольным видом ухватил добычу. Он хотел было стукнуть зайца головой о ствол, но в последний момент передумал, представив, как сестра расстроится, увидев мертвое тельце. Пришлось карабкаться по склону, помогая себе только одной рукой, потому что другой он крепко держал русака за уши.

Кимон был доволен: охота — занятие для настоящего мужчины. Не то что скучные прыжки или того хуже — упражнения для выработки хорошей осанки под присмотром учителя-педотриба — в детской палестре.

До восемнадцатилетия ему оставалось еще целых шесть лет. Кимону казалось, что это целая вечность. Иногда он мечтал, как подвяжет волосы белой сеткой и будет пружинисто разбегаться по эфебейону гимнасия для броска копья.

И не здесь, во фракийских Лимнах, а в афинском Ликсе, Киносарге или Академии. Отец обещал, что семья когда-нибудь вернется в Афины. А еще Мильтиад обещал, что проверку-докимасию гражданского положения перед посвящением в эфебы сын пройдет вместе со сверстниками в храме Аглавры, как и он сам когда-то.

Разгоряченный подъемом Кимон выбрался, наконец, из леса на опушку. Подставил раскрасневшееся лицо ветру и солнцу. Эльпиника ждала его на том же месте. Пустая корзина валялась у ее ног. На лице сестры застыло виноватое выражение.

Кимон опешил:

— Где заяц?

Эльпиника посмотрела ему в глаза. Нежно, трогательно, умоляюще.

— Миленький, не ругайся, я его отпустила.

— Зачем? — Кимон недоумевал.

В глазах сестры засеребрились слезы:

— Мне его жалко стало… Ты же его убьешь…

Кимон взорвался:

— Конечно, убью! Дурак, сразу надо было. Тебя не хотел расстраивать. А есть ты что будешь на обед — прошлогодний щавель?

Эльпиника молчала, глядя себе под ноги. Только шмыгала носом. И внезапно Кимон остыл, обмяк, успокоился.

Буркнул только:

— Ладно, пошли домой.

Бросив русака в корзину, наладил сверху прутяную крышку и водрузил ношу на плечо. Пошел так же размашисто. смахивая последние остатки раздражения.

Внезапно остановился, снял корзину и поставил в траву.

Повернулся к сестре:

— Отпустить?

Она быстро закивала.

Тогда Кимон вытащил русака за уши. Придерживая за белое брюшко, опустил на землю. Заяц на мгновение замер, принюхиваясь, уши нервно дернулись, и он вдруг стремглав помчался назад к лесу.

Эльпиника захлопала в ладоши.

— Последний раз, — буркнул Кимон, не то давая себе обещание на будущее, не то оправдывая свой поступок.

Они пошли обратно. Брат придерживал у бедра пустую корзину, а сестра держала его под руку, радостно заглядывая в лицо.

Но вдруг зацепилась носком карбатины за кочку. Оба упали. Они смеялись, барахтаясь в разнотравье, потом поднялись и двинулись по направлению к засеке. До крепости оставалось всего ничего.

493 г до н. э.

Херсонес Фракийский

Над Козьей рекой повисла молочная взвесь, сквозь которую пробивался силуэт сумрачного леса на другом берегу. В темной воде тонуло мерцание звезд.

На быстрине плеснула рыбина, потом еще раз, но уже подальше. Бобер с фырканьем пересек омут. Ночной хищник темной шуршащей тенью пронесся вдоль прибрежного шибляка.

Что-то робко вздохнуло — не то рогоз послушно прогнулся под дыханием реки, не то птица взмахами крыльев разбередила сонную тишину над плесом.

В темноте неровно качалось пламя костра. Искры светлячками метались над песком. От котелка, стоящего на трех закопченных камнях в стороне от углей, вкусно тянуло запахом ухи.

Согнувшийся у костра человек дремал. Время от времени, очнувшись, он вслушивался в ночь. Потом снова ронял голову на грудь, но рука не отпускала древко лежащего на коленях копья.

Стреноженные кони в своей ленивой неподвижности казались застывшими возле кромки воды кустами и выдавали свое присутствие лишь редким приглушенным всхрапыванием да взмахами хвоста.

Кимон не спал. Лежа на травяном мате, он нежно перебирал волосы Эльпиники. Сестра еле слышно дышала, обнимая его за шею и закинув голую ногу ему на бедро.

Эльпиника стала его любовницей как-то неизбежно и легко. Детская привязанность друг к другу крепла вместе с пробуждением недетских чувств в их наливающихся силой молодости телах.

Пока, наконец, не вызрела в музыку легких касаний, от которых бросает в жар, упоение запахами и жажду видеть, слышать любимого, знать, что он рядом.

Об их связи пока не догадывался никто, кроме верного раба Дадаса из племени апсинтов, который всегда был возле Кимова. Да что там догадывался — он точно знал. И ютов был покрывать хозяина даже под страхом смерти за попустительство.

До постройки стены апсинты прочно закрепились на левом берегу Козьей реки, пока Мильтиад не отбросил их в предгорья Гема [5] безжалостными конными рейдами.

Дадас попал в плен. Кимон спас его от позорного распятия на дереве, упросив отца отдать пленника ему. Он и сам не знал, зачем сделал это. Наверное, просто понравилось выражение мужественного отчаяния в глазах апсинта. За свое спасение Дадас платил верностью и мудрым, хотя и рискованным молчанием. А еще учил хозяина драться пастушьим посохом.

Свежий лапник дышал хвоей. Сквозь лаз шалаша виднелся кусочек черно-фиолетового неба с едва заметными, неуловимыми в своей далекой незначительности звездами.

Афинянин думал об опасности, которая угрожала семье. Но когда сестра была рядом, тревожные мысли теряли свою остроту и безысходность. Она всегда все видела в хорошем свете.

Вот и сейчас, после заката, наполненного обжигающими ласками, он неохотно вернулся к тому, что его беспокоило. Кажется, отец совершил ошибку. Он поддержал восстание милетского тирана Аристагора против персов, послав к берегам Ионии конвой с оружием и провиантом.

Финикийские торговцы, обиженные тем, что восставшие отняли у них привилегии, донесли на Мильтиада сатрапу Сард Артаферну — племяннику Ксеркса. Чаша весов склонялась то на сторону восставших эллинов Малой Азии, то на сторону персов.

Вскоре непокорные полисы Ионии и Пропонтиды заполыхали. Лимны формально сохраняли верность шахиншаху Дарию. Но Мильтиад понимал: Артаферн рано или поздно за ним придет.