Подводная лодка - Буххайм Лотар-Гюнтер. Страница 18
«Сдвинь свою толстую задницу, слышишь? Я с трудом могу дышать».
«Этот долбаный омлет! Я не могу есть приготовленное из порошка — для меня это как из подгузника».
«Чего ты от нас ждешь — что мы превратим центральный пост в курятник?»
Меня развеселила эта мысль, когда я представил кур, рассевшихся на пульте управления погружением. Сразу же я мысленно увидел плиты палубы, усеянные зеленовато-белым куриным пометом и услышал идиотское кудахтанье на фоне шума дизелей. Цыплята всегда в детстве вызывали у меня отвращение, и это осталось во мне. Хромосомный запах перьев наседки, бледная желтая кожа, болтающиеся хохолки…
«Верно, а в льялах развести уток — маленьких. Мы будем кормить их личинками»,
«Думай что говоришь! Я пытаюсь поесть».
«А что такого с личинками? Подумай, с каким удовольствием уточки будут клевать их по утрам. Чудесные свежие личинки, как эта…»
Я сглотнул, с трудом подавив приступ рвоты.
Некоторое время я не слышал ничего, кроме чавканья и причмокивания губами. Затем донеслось звучное рыганье, закончившееся на подавленной ноте, как будто что-то твердое пыталось выбраться наружу вместе с ним.
«Иисус долбаный Христос!»
«Да затянись потуже, ты, скотина. Ты мне аппетит портишь».
Громкоговорители заполняли лодку звуками. «Под фонарным столбом, у ворот барака…»
Громкоговорители можно было сделать потише, но их никогда нельзя было выключить полностью, потому что они использовались также для трансляции команд. Это оставляло нас на милость старшины телеграфиста, который обслуживал проигрыватель в своем закутке. Похоже, что у него была особенная страсть к Лили Марлен — она повторялась дважды в каждые полчаса.
Я передернулся при мысли, что на самом деле было только 4 или 5 часов утра. Для того, чтобы не преобразовывать время в радиотелеграфных сообщениях, у нас было немецкое летнее время. Более того, мы уже достаточно прошли на запад от нулевого меридиана, чтобы солнце отставало более чем на час от судового времени. Не то, чтобы это действительно имело значение, когда мы начинали день: чрево U-A было искусственно освещено днем и ночью, и смены на вахту, с вахты происходили с интервалами, которые были независимы от дневного света.
Пора было выйти из чрева. Я произнес «Извините» и втиснул ногу между людьми на койке подо мной.
«Все хорошее приходит сверху», — услышал я голос старшины электрика Пилгрима.
Пока я искал свои ботинки, которые для безопасности втиснул между двух труб, я вел утренний разговор с Айзенбергом, старшиной центрального поста, сидевшим возле меня на раскладной табуретке.
«Ну, как там дела?»
«Так себе, лейтенант».
«Барометр?»
«Поднимается».
Я аккуратно вытащил пух от одеяла из своей щетины. Расческа, которой я провел по волосам, стала черной. Мои волосы улавливали твердые частицы из масляных паров как фильтр.
Я порылся в своем рундуке, ища мыло и мочалку. Свое утреннее омовение я предпочел бы выполнить в гальюне, но быстрый взгляд через носовую переборку доказал, что это невозможно: над его дверью горела красная лампочка. Я ограничился тем, что протер сонные глаза и положил в карман мыло и зубную щетку, чтобы воспользоваться ими позже.
Красная лампочка была плодотворной идеей Стармеха. Она зажигалась сразу, как только изнутри закрывалась задвижка — одна из тех незначительных, но удобных импровизаций, которые уменьшали трудности повседневного бытия. Никому больше не нужно было пробираться с одного конца лодки в другой, терзаясь сомнениями и неопределенностью, только для того, чтобы оказаться перед закрытой дверью.
Стармех вернулся с утреннего визита в машинное отделение. Его руки были вытерты хлопчатобумажной ветошью, но недостаточно. Старшего помощника нигде не было видно, как и второго механика. Командир, вероятно, умывался, а второй помощник был на вахте.
Кок поднимался в 06:00. В приложение в скромной порции желтого омлета, который достиг нашего стола холодным, еще были хлеб, масло и черный кофе, известный под названием «пот негра». Мой желудок твердо восстал против последнего блюда. Урчание и шевеление в животе удвоились. Я уставился в сторону гальюна в надежде, что он наконец освободился.
«Не голоден?» — осведомился Стармех.
«Это внешний вид этой штуки, больше чем что-либо еще».
«Попробуй почистить зубы — может помочь», — произнес Стармех, энергично жуя. Командир появился из своей каюты. На его щеках были следы зубной пасты, а борода была темная от влаги. Он поздоровался «Доброе утро, неумытые», втиснулся в свой уголок и уставился в пространство.
Никто не разговаривал.
Мы были в самой гуще утреннего движения. Ни минуты не проходило без того, чтобы через кают-компанию не проходил кто-нибудь по дороге в нос или в корму. Благодаря моей позиции на складном стуле в проходе, это заставляло меня вскакивать и снова садиться как черту из табакерки. Упражнение никак не помогало ослабить бурю в животе. Я мысленно ругался на того, кто надолго засел в гальюне.
Никакой проблемы не возникло бы, если бы это не был утренний час пик, если бы потребность в гальюне была распределена равномерно во времени. То же самое происходило в полночь, когда вахты на мостике и в машинном отделении одновременно сменялись. Прошлым вечером в центральном посту я наблюдал стоявших в конце очереди, согнувшихся пополам, как будто кто-то ударил их в живот.
Наконец дверь гальюна открылась. Это был старший помощник! С быстротой молнии я схватил свои вещи и почти вырвал дверь из его рук. Маленький кран с пресной водой над раковиной, который и в лучшие времена никогда не выдавал ничего кроме тоненькой струйки, не работал. Я открыл кран с забортной водой и добился тощей пены при помощи специального мыла для морской воды, но не смог заставить себя использовать её для чистки зубов. Я вернулся в кают-компанию и нашел её обитателей все еще сидящими в молчании вокруг стола, беря пример с Командира.
«Почему!» — вдруг громко потребовал объяснений громкоговоритель, «Почему мое сердце стучит…»
Стармех явственно вздохнул и закатил глаза подобно комедианту пятого разряда.
Я прополоскал рот добрым глотком кофе, перепуская его сзади между зубов, перегнал из левой щеки в правую, пока вся слюна и отложения паров масла не были смыты, и проглотил конечный напиток, мокроту и всё прочее. Моё дыхание улучшилось. Энергичное фырканье, тайное отхаркивание, быстрый глоток и все исчезло в моем горле. Мои носовые и дыхательные пути были чистыми. Даже вкус «пота негра» стал лучше. Стармех знал, о чем говорил.
После завтрака Командир с плохо скрываемой неохотой уселся писать донесение по походу, отдав приказания офицерам, что им следует делать через час. Стармех исчез в корме, а старший помощник занялся какой-то бумажной работой.
Проходя через центральный пост по пути в корму, я разглядел круглое отверстие верхнего люка, все еще наполненное ночной чернотой. Воздух, затекавший через него сверху, был холодный и влажный. Хотя я не чувствовал ни малейшего желания выходить на палубу, я напряг себя и поставил ногу на ступеньку алюминиевого трапа.
Я поравнялся с рулевым, сидевшим сгорбившись над тускло освещенным диском компаса в боевой рубке.
«Прошу добро [6] подняться на мостик!»
«Добро!» — послышался голос второго помощника.
Я высунул голову над комингсом люка и пожелал ему доброго утра.
Прошло некоторое время, пока мои глаза привыкли к темноте, и я смог разглядеть горизонт. Несколько бледных звезд все еще мерцали высоко над головой. Лучи красного света медленно расползались по восточному небу и горизонт становился все более различимым. Очень постепенно вода тоже посветлела.
Я поежился.
Мичман поднялся на мостик. Он молча осмотрелся вокруг, прочистил нос и потребовал секстан.
«Секундомер готов?» — прокричал он вниз в люк хриплым голосом.
«Да», — послышался приглушенный ответ.