Избранное: Христианская философия - Жильсон Этьен. Страница 119

Совершенно иначе обстоит дело у св. Фомы. У него формулировка, явно заимствованная из Аристотеля, не только значительно меняется в своем словесном выражении, но и обретает новый смысл: «Мы полагаем, что познаём совершенно, когда познаём первую причину. Значит, человек по природе стремится к своей конечной цели, которая состоит в том, чтобы познать первую причину. Но первая из всех причин есть Бог. Следовательно, конечная цель человека состоит в познании Бога» [841]. Здесь ничто не препятствует всецелому подчинению первой философии познанию Бога. Скорее наоборот, всё призывает к этому, ибо если знание есть знание причин, то высшее знание устремлено к высшей причине, т. е. Богу.

На первый взгляд это может показаться лишь незначительным уточнением аристотелевского тезиса. В действительности св. Фома совершил реформу огромного значения. Если бы он удовлетворился заявлением о том, что метафизика и естественная теология подчинены, как своей цели, теологии откровения, то его вывод лишь косвенно затрагивал бы историю философии. Но св. Фома говорит совсем другое. Когда он утверждает, что сама «первая философия» полностью подчинена, как последней цели, познанию Бога, то в первую очередь он имеет в виду именно познание Бога посредством естественного разума. Это вполне подтверждают последние слова приведенной фразы: unde et sdentici divina nominatur. Итак, сама prima philosophia, или метафизика, становится теологией, подчиняясь познанию Бога. Коль скоро это так, то вся метафизика устремлена за пределы познания наиболее общей сущности, т. е. сущего как такового, — на то существо, о котором, напротив, можно говорить как о предельно единичном. Сам св. Фома подтверждает это в предельно ясных терминах: «Познавая некоторое следствие, человек естественно желает познать его причину. Но человеческий ум познаёт сущее вообще {ens universale). Следовательно, он естественно желает понять его причину, т. е. Бога… Это познание Бога есть конечная цель человека» [842]. И поэтому, как мы сказали, оно есть также конечная цель метафизики: Est… ultimus finis hominis intelligere quoquo modo Deum (Последняя цель человека — познать каким бы то ни было образом Бога).

Если это и не противоречило Аристотелю, то, по крайней мере, снимало одно из скрытых противоречий аристотелевского учения; причем в таком вопросе, который затрагивает смысл метафизики в целом. Аристотель уже сказал, что человек обретает божественность в умном созерцании интеллигибельного, и то немногое, что мы в состоянии узнать о божественных вещах, драгоценнее для нас, чем самое глубокое научное знание о чувственном. Св. Фома не устает повторять эти слова любимого философа: ведь Аристотель здесь так близок к тому, что и для него было дороже всего [843]! Но св. Фоме сказанного недостаточно. У Аристотеля термин «теология» означал едва достижимую и предельно ограниченную науку, потому что мы стоим перед ее предметом, словно ночная птица перед солнцем. У св. Фомы теология обретает совершенно новую содержательность и полноту от того, что Бог говорил к человеку, и теперь, опираясь на откровение, теология может утвердиться как наука веры. Конечно, и тогда она остается лишь «тем немногим, что мы знаем о Боге». Но есть два кардинальных отличия: во-первых, теперь она непоколебима, потому что ее основанием служит вера; во-вторых, став наукой о спасении, она сделалась жизненно значимой целью всего человеческого умозрения. Утвердившись таким образом в качестве высшей Мудрости, doctrina fidei как бы присоединила к своей державе ту скромную теологию, которая уже заключалась в метафизике Аристотеля. Отныне, подчинив себе естественное познание Бога (quoque modo) и до конца использовав эту прерогативу «последней цели», сверхъестественная теология возвела естественную теологию в достоинство высшей цели всего философского умозрения. Далее, не забудем, что драма мученичества Христова изменила отношение между человеком и Богом. Для Аристотеля сумрачность нашего знания о Боге была подобна сумеркам перед вечной ночью; для св. Фомы это сумрак рассвета перед наступлением дня с его полуденным сиянием, которому не будет конца. Неудивительно, что св. Фома подчиняет всю метафизику тому, перед чем остановился Аристотель. Божественное Бытие перестало быть для нее абсолютно недостижимым идеалом; теперь оно во всех смыслах стало ее венцом.

Для правильного понимания доктрины св. Фомы необходимо все время держать в уме эти два плана, равно необходимые, но иерархически упорядоченные. Поистине можно сказать, что томизм несет на себе печать этого фундаментального различения между планом «сущего как такового», т. е. субстанции, и планом причины этого «сущего как такового», т. е. существования, которое в пределе приводит мышление к Богу. В зависимости от акцентирования той или другой стороны учения мы получаем две совершенно разные интерпретации томизма. Истинной будет та, которая, как и сам томизм, одновременно удерживает обе точки зрения в иерархическом соподчинении, переходя от одной к другой в нужный момент и сообразно природе исследуемого вопроса.

То, что в томизме сохраняется аристотелевский план сущего, которое понимается как тождественное ουσία, не вызывает никаких сомнений. Но если ставить вопросы в такой перспективе, то не может быть и речи о различении сущности и сущего, потому что сущее и ουσία совпадают по определению. Всякий раз, когда св. Фома рассматривает вещи под таким углом зрения, он тем самым возвращается к первоначальному аристотелизму. Именно так он поступает в заслуженно знаменитом пассаже из Комментария на «Метафизику». И это совершенно естественно: если должен быть момент, когда мысль св. Фомы приближается к аристотелизму вплоть до кажущегося смешения, то это именно комментирование Аристотеля. Перечитывая аристотелевский текст с комментариями св. Фомы, мы извлекаем Двойную пользу: во-первых, проверяй те выводы, к которым привело нас изучение аристотелевской онтологии; а во-вторых, убеждаемся в том, насколько верно св. Фома понял Аристотеля.

Речь идет о том пассаже из книги IV, гл.2 «Метафизики», о котором мы уже говорили [844]. В краткой главе I Аристотель утверждает, что есть некоторая наука, исследующая сущее как таковое (το ον ή ον), а также то, что ему присуще само по себе. В главе II он задается вопросом о значении слова «сущее». Ход мыслей таков. О сущем говорится в различных значениях, но всегда по отношению к одному и тому же началу — ουσία. Одни вещи называются сущими потому, что они сами суть субстанции (ουσίαί); другие потому, что они суть свойства некоторой субстанции; третьи потому, что они производят или уничтожают некоторую субстанцию. Итак, если есть наука обо всем, что заслуживает имени сущего, то именно потому, что все называемое сущим называется так ввиду своего отношения к ουσία. Именно ουσία, ее начала и причины исследуются наукой о сущем. Далее, исследуя сущее, та же самая наука простирается и на все стороны сущего как такового. Она должна рассматривать «единое», ибо «сущее» и «единое» — одно и то же (ταυτο και μία φύσις), а это приводит к заключению, что ουσία, сущее и единое суть равнозначные термины. Отсюда знаменитая формула, которую мы уже приводили: «один человек», «человек» и «существующий человек» — одно и то же: ταυτο γαρ εις άνθρωπος και άνθρωπος και ων άνθρωπος (1003 b 26–27). Реальность, обозначаемая этими разными терминами, в действительности одна: «Бытие (субстанция= ουσία) каждой вещи есть единое не привходящим образом, и точно так же она по существу своему есть сущее (όπερ ον τι)» (1003 b 32–34). Совершенно ясно, что здесь хочет сказать Аристотель: метафизика исследует единое так же, как сущее, потому что это лишь два имени одной и той же изначальной реальности, ουσία, которая существует, и существует как поистине единая. Если имеется учение о тождестве сущего и субстанции, то мы находим его именно здесь. Нетрудно заметить, что Аверроэс, критикуя Авиценну в этом вопросе, осознанно восстанавливал подлинный аристотелизм.