Избранное: Христианская философия - Жильсон Этьен. Страница 164

Смешение двух возможных смыслов глагола есть становится явным, когда эта позиция доводится до своего последнего и, если можно так сказать, обоюдоострого следствия. Ведь если допустить, что есть экзистенциального предложения означает термин — скажем, субъект, — то тем самым имплицитно признаётся, что его функция остается одной и той же как в экзистенциальных, так и в атрибутивных предложениях. Конечно, такой вывод позволяет уподобить все атрибутивные предложения экзистенциальным, что и требовалось доказать; но точно так же он позволяет уподобить экзистенциальные предложения атрибутивным, что аннулирует предыдущее. Чтобы убедиться в этом, достаточно проанализировать один из примеров, приведенных в поддержку данного тезиса. «Категориальное предложение некий человек болен (есть больной), — говорят нам, — имеет тот же смысл, что и экзистенциальное предложение больной человек есть или имеется больной человек» [1081]. Это отнюдь не очевидно! Чтобы выполнить такое преобразование, нужно сперва имплицитно привести к согласию именно те два смысла глагола есть, которые мы хотели разделить. Если такое согласование проведено, успех обеспечен. Но мы не преобразуем одно предложение в другое, равнозначное, а подменим одно предложение другим, где глагол уже не будет иметь тот же смысл, что и в первом, а потому и всё предложение получит другой смысл. Именно так, очевидно, обстоит дело. Если я говорю: «Некий человек есть больной», то употребляю глагол есть в качестве связки нормального атрибутивного суждения, т. е. я никоим образом не утверждаю, что существует больной человек; я только утверждаю, что атрибут больной сказывается о некоем человеке. Но чтобы такая предикация имела смысл, возразят нам, нужно, чтобы некий больной человек существовал. Мы же ответим, что это необходимо не для того, чтобы предикация имела смысл, а для того, чтобы она была истинной. Данное возражение лишь в очередной раз доказывает врожденную двусмысленность глагола быть. Если мы берем глагол в функции связки, то получаем атрибутивное предложение «некоторое А есть В»; но если взять тот же глагол в его экзистенциальной функции, мы получим экзистенциальное предложение «некоторое А В есть», где субъект представляет собой сложный термин — в нашем примере больной человек. Добавим, что такое преобразование даже не является необходимым. Можно сказать вполне корректно логически (хотя, быть может, не грамматически): «некий человек есть больной» в значении: «имеется больной человек»; но то же самое можно сказать вполне корректно — с точки зрения как логики, так и грамматики, — чтобы указать на тот факт, что некий человек страдает от болезни. Формула остается одной и той же: она по-прежнему скрывает в себе два абсолютно разных предложения, из которых одно состоит из субъекта и глагола, а другое — из субъекта, глагола и атрибута.

Итак, некоторые логики пытались привести все классы атрибутивных предложений к предложениям экзистенциальным [1082]. Может быть, достаточно было бы обсудить одну такую попытку: ведь все они имеют в основе один и тот же принцип, и если окажется, что искомая редукция невозможна в одном случае, ложным будет сам тезис в той всеобщности, которую ему приписывают. Но некоторые из таких попыток позволяют с особенной ясностью различить двусмысленность, скрытую в такого рода процедуре. Для того, чтобы атрибутивное предложение можно было превратить в экзистенциальное, нужно заранее украдкой наделить связку тем экзистенциальным значением, которым она не может обладать, не перестав быть связкой. Именно это происходит, когда, например, атрибутивное предложение «все люди суть смертные» преобразуют в экзистенциальное предложение «бессмертный человек не есть», или «нет бессмертного человека». Каким образом суть общеутвердительного суждения смогло бы породить не есть общеотрицательного суждения? Разве утверждать существование — то же самое, что отрицать его? Но дело в том, что фактически никто не утверждал никакого существования, говоря, что все люди смертны. Здесь классическая логика полностью согласуется с психологическим наблюдением. Утверждая, что «все люди суть смертные», мы не только не говорим (с точки зрения логики), что некоторые люди существуют, но, с психологической точки зрения, вообще не об этом прежде всего думаем. Совершенно верно, что здесь уже угадывается готовое к формулированию экзистенциальное суждение — тем более, что сама природа обсуждаемой проблемы в данном случае необоримо поворачивает мышление к понятию существования. Далее, мы безоговорочно согласимся с тем, что неизбежный в своем роде вопрос об истинности рассматриваемых предложений с необходимостью требует понятия существования. Для того, чтобы атрибутивное предложение «все люди суть смертные» было реальным истинным знанием, нужно, чтобы экзистенциальное предложение «некоторые люди суть» само было истинным реальным знанием. Реальная истинность атрибутивного предложения предполагает существование субъекта; следовательно, такое предложение взывает к экзистенциальному предложению, дополняющему его, но само им не является. Высказывание «кентавр есть фикция» не подразумевает, конечно, существования некоторых кентавров в вещной реальности; но не подразумевает — что бы ни говорили — и того, будто фикция «кентавр» существует в качестве фикции. Чтобы данное предложение было истинным, нужно, чтобы кентавр обладал хотя бы таким призрачным существованием; но само предложение означает не это. Будучи простым атрибутивным суждением, оно гласит, что, согласно имеющемуся определению понятия «кентавр», обозначаемое этим термином есть фикция. Если констатировано существование хотя бы одного черного лебедя, этого довольно, чтобы предложение «все лебеди белы» оказалось ложным; но этого не достаточно, чтобы такое предложение стало экзистенциальным — даже если в пределах известного опыта оно истинно. Предложение «лебеди суть» было и остается истинным; предложение «все лебеди суть белые» сделалось ложным; следовательно, это два разных предложения. Равным образом предложение «некоторые лебеди суть» — экзистенциальное предложение, которое, будучи истинным, наделяет истинностью и атрибутивное предложение «некоторые лебеди суть черные», — но, истинное или ложное, последнее остается атрибутивным. Мы думаем, что планета Марс пригодна для обитания, но не знаем, была ли она когда-нибудь обитаема. Экзистенциальное суждение «Марс есть» не меняет своей природы от того, считаем ли высказывание «Марс есть обитаемый» истинным или ложным. Имеются истинные и ложные экзистенциальные предложения, как имеются истинные и ложные атрибутивные предложения; но независимо от того, истинно оно или ложно, каждое предложение всегда остается тем, что оно есть.

Коль скоро атрибутивные предложения не могут быть преобразованы в экзистенциальные, а экзистенциальные предложения — в атрибутивные, приходится признать, что утверждение или отрицание существования есть мыслительный акт, не сводимый к какому-либо другому акту. И поскольку в предложениях, его выражающих, есть не может означать ни предикат, ни субъект, нужно согласиться с тем, что смысл этого несводимого акта целиком заключен в глаголе «есть». Итак, перед нами стоит крайне сложная (как можно предвидеть заранее) задача: истолковать термин, который непосредственно не означает никакого понятия. Чтобы ориентироваться в проблеме, мы не располагаем ничем, кроме тех самых смешений, которые делают очевидными затруднения логиков. Но, может быть, эти смешения имеют смысл? Их общий исток — двусмысленность глагола быть. К несчастью, более чем очевидно, что в настоящий момент двусмысленности не избежать. Но вовсе не факт, что она в самом деле имеет изначальный характер. Ведь философствовать возможно только на определенном языке, и структура используемого языка глубоко влияет на саму постановку философских проблем. Во всей нашей дискуссии доминирует прежде всего один грамматический факт. Он заключается в том, что в языках, на которых писали интерпретаторы классической логики, атрибутивное суждение непременно требует связки, и такой связкой служит именно глагол есть. Для нас нет ничего естественнее, и в логических трактатах дело обстоит таким образом, как если бы атрибутивная функция глагола быть была его нормальной функцией, а тот случай, когда он обозначает существование, должен быть указан раз и навсегда, чтобы больше к нему не возвращаться.