Истоки. Книга вторая - Коновалов Григорий Иванович. Страница 37
Перед глазами мелькнула фигура Лошакова со свисающими плечами и подвернутыми рукавами полушубка. Вспомнились слова Ларина, что в этом бою убьют мальчишку.
– Лошаков, пригибайся! – Александр потянул солдата за рукав, чуть не вытряхнув его из шубы.
Они пробежали по огороду, ломая будылья зазимовавших подсолнухов, ничком упали в лебеду, забитую снегом. За канавой гриватились густые кусты оледенелой акации. Из сарая вылез танк. Подминая плетень, ярясь, далеко отбрасывая гусеницами снег, вьюгой одевая бежавших за ним немцев, танк попер в лобовую на застрявших в сугробе бойцов. Кто-то кинул гранату.
Животом и коленями почувствовал Александр дрогнувшую землю. Но граната лишь вычернила снег перед мордой танка, и танк, покачивая хоботом орудия, шел на Лошакова.
А Лошаков странно медлительно положил рядом с собой винтовку, нахлобучил шапку и, вытянув из канавы тонкую шею, заносил руку с бутылкой горючей смеси…
Танк горел, на броне ручьились языки огня, капая горячим золотом в снег. На бледном лице Лошакова лютым восторгом горели большие глаза. Александр ласково нажал на его утиный нос, побежал вперед.
Но только Крупнов выскочил из-за угла сарая, в него ударило огнем и громом…
Держась обеими руками за живот, он в беспамятстве с разбегу налетел на брошенную пушку, остановился и, покачиваясь, подгибая колени, лег под колесо. Повертел головой, вдавливаясь в снег, как, бывало, засыпая, приминал подушку, успокоился. Черная рука, огромная, как стрела экскаватора, ловила Александра в залитом резким раскаленным светом цехе. Внезапно она щелкнула выключателем, и тьма тихо вздохнула над ухом. Лошаков сел около него и заплакал…
Вениамин Ясаков подбежал к пушке, прилег между Александром и Лошаковым. Пули со звоном рикошетили по стальному щиту, шипели в снегу. Лошаков был мертв. Под щекой Александра подтаивал снежок.
– Саня!
Капитан Тугов, прячась за щитом, буравил пистолетом бок Ясакова:
– Вперед!
– Саньку-то убили…
– Какого… шепчешь на ухо мертвому? Может, всех земляков плакать позовешь?
Вскочил, но пули снова вдавили их в снег.
– Судьба, честно погиб. А то бы узнал, как с немцами нянчиться.
На льду, на ничейной полосе, чернело несколько немецких солдат, вперемешку с русскими в белых полушубках.
В ночь потеплело, забуранило, принакрыло мягким снегом место боя и этих лежавших на льду…
Утром Чоборцов, возбужденный бессонницей и боем, доложил по телефону Валдаеву о взятии Вязового.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
I
Ясаковы всей семьей счастливо поплакали над письмом Вениамина: два ордена облюбовали его геройскую грудь. Марфа несколько раз вслух перечитывала солдатскую весточку. А когда все улеглось, стали придумывать, как исподволь подготовить Крупновых к беде. «Ну и судьбина у сватов! За каждую заваруху головами платят. И как не отвыкли улыбаться – необъяснимо… А Санька не жил, приглядывался к жизни пока», – втихомолку грустил Макар.
– Больной-то вестью прижги наперво Юрия, а потом уж Дениса Степановича и сваху окунай в кипяток. Не пышет она здоровьем. Любава прожелтела. Не убивай, Макарушка, ее, разнесчастную, с заездом подкатись, – наставляла Матрена своего мужа.
– Какой я убивальщик?! Будь моя воля, ни одного человека пальцем бы не тронул, словом не зашиб. При моем бы руководстве народы запеснячивали, на детишек радовались бы! Однако людей научили признавать пока силу, а не доброту. Добрый для них – дурак, рот нараспашку. А души вынать из Крупновых начну с самого Дениса Степановича. На заводе хотел. Там грохот, такой газок, что человек будто пьяный, к беде туповат. Особенно в ночной смене шалеешь. Самого изжуют – не сразу заметишь. Всю смену топтался около Дениса и Саввы, а о Саше оробел сказать – очень веселые были.
Макар надел полушубок из теленка, красной шерстью наружу, сунул в карман кусок отваренной конины, в другой – воровато от жены – алюминиевую флягу, сделанную в виде толстого тома с зеленой надписью: «Помогалка. Поэма».
«Я хитрый дипломат. Могу сердце из груди вынуть, а бедняга не почует, улыбаться будет», – думал Макар о себе с почтительностью.
За решетчатой калиткой Крупновых встретил Макара Добряк, по-весеннему в линючих желтых лохмах, повизгивая, полез мордой в карман полушубка.
– Не тебе спиртяга, черноносый, твоему хозяину. У тебя что за горе? Над своими щенками ни черта ты не думал, терял по всему поселку безответственно. Задумался? Саньку помнишь? Был такой Санька… Понимаешь, был… Ну, возьми кусок лошадины, помяни парня.
Под покатой крышей сарайчика лежал на козлах катер кверху килем. «Не поедет на тебе Санька». Косолапо подворачивая ноги в огромных сапогах, Макар шагнул через две ступеньки крылечка. В сенях отвинтил крышку фляги, двумя глотками обжег горло.
Молчанием ответил дом на жалобный скрип половиц в прихожей. Макар заглянул на кухню, отстранив дощатую дверь.
Согнувшись в поджаром стане, Денис заглядывал в топившуюся печь. На голос Макара выпрямился, медленным жестом убрал со лба седые витки волос.
– Проходи, Сидорыч, обедать будем.
Макар расстегнул полушубок, сел на табурет, заслонив окно. Загустела темень на полу. Засучив рукава, Денис мыл руки.
– Сам кухаришь? Женщины забастовали?
– Лена учится, старуха мучится. Сердчишко из графика выходит. В клинику ушла.
– По нонешним временам сердца нужны из нержавеющей. Каждый день в трату идут люди. Сволота пошел народ, взять хоть тех же германцев. Одурь одолела жестокая.
Свертывая цигарку, Макар вилял глазами, избегал цепкого взгляда Дениса.
– В нонешнюю войну культурные народы воюют как? – петлял Макар. – Бьют до смерти и писать домой не велят. – Обволок дымом широкое красное лицо и, дергая усы, спросил беззаботно: – Санька, к примеру, часто пишет? О Михаиле я не говорю, он в нормальную эпоху не находил время на письма.
Денис достал ухватом чугунок картошки, слил воду и поставил чугунок на стол.
– Ешь, Макар Сидорыч. – Денис, обжигаясь, облупил картошку, посолил. – Нет вестей от Саши, а Миша шлет. По его письмам не поймешь, воюет он или любуется закатами. Всегда он не замечает, что видят все. На карточке с орденом, а в письме ни слова о награде.
Вскинув голову, Денис смотрел на окно, улыбаясь своим думам о сыновьях устало и ласково. За выступами высоких Макаровых плеч стушеванная оттаявшим стеклом, по-весеннему настороженная и еще по-зимнему сонно-грустная синь. Вот-вот и прилетят грачи. А пока паровались над Волгой вороны, каркая скрипуче.
Из репродуктора на буфете перестала литься ручьисто-прыткая музыка, глухая к людским горестям. Диктор, утихомиривая декларативное мужество своего выразительного голоса, рассказывал, что окруженные в районе Демянска немцы прорвали кольцо, на других фронтах шли бои местного значения. Саратовский колхозник Ферапонт Головатый купил истребитель на свои личные сбережения.
– Мне за тысячу лет работы не накопить на самолет, – сказал Макар.
Митрополит Николай сообщал Сталину о покупке танков. Фронтовые бригады на заводах успешно держали ночную вахту. Затем местным микрофоном овладели развеселые артисты-юмористы, муж и жена, переехавшие из Москвы на Волгу в октябре минувшего года в потоке беженцев.
Макар выключил репродуктор.
– Резвятся не по времени… Глубоко пашет воина, завалит человека – не найдешь. – Макар загасил цигарку на своей ладони, отвернулся к окну.
По-соколиному острой грудью бился ледокол о кромку льда. Обломки льда, переваливаясь, как оглушенные рыбы, плыли по течению. Корабль пятился к полынье и, накопив паровых силенок, бросался грудью на ледовое поле, прокладывая себе путь к пирсам завода.
– О Михаиле ясно: рай на земле ему не уготован. Таких и пуля чурается: мол, без меня нахлебается кислых щей, – говорил Макар.
Денис подпер кулаком подбородок, устало прикрыв веками выпуклые орешины глаз. Тревожили его туманные речи Ясакова, и все-таки он, томясь, не хотел ясности. Он внутренне вздрогнул, когда Макар вынул из кармана треугольник красноармейского письма. Денис держал письмо в вытянутой руке, ощупью шел прищуренными глазами по кривоногим строчкам, наполовину вымаранным тушью.