Дело о картине Пикассо - Константинов Андрей Дмитриевич. Страница 55

— Пустяк, — согласился Зверев.

У меня было чувство, что разгадка близка. Что она где-то совсем рядом, и мне недостает какого-то звена, штришка, пустяка… но его не было.

Двадцать пятого сентября у киношников был последний съемочный день в помещении Агентства. Признаться, меня это радовало. Как радует загостившийся дальний родственник, к которому ты расположен, но уже устал от его общества… А он вдруг объявляет: ну, нагостился я у вас. Завтра уезжаю.

А был еще повод — Жора Зудинцев решил устроить нам всем отвальную по поводу своего ухода в угрозыск. Единственный, кто решил уйти красиво. Молодец. Он по-прежнему чувствовал себя виноватым, хотя я его ни в чем не винил.

Итак, было двадцать пятое сентября. До обеда группа еще поработала, а потом они начали сворачивать свою аппаратуру. Слава тебе, Господи! Они свернулись и затеяли маленький фуршет. В знак благодарности хозяевам: шампанское, фрукты, то да се. Откуда-то появился конфискованный у Каширина коньяк, и фуршет приобрел новое качество… А скоро и сам Каширин нарисовался со своей Лизой, дочкой актрисы Черкасовой… И пошло-поехало. Разумеется, в разговорах не могли не коснуться темы нападений на Худокормова и Беркутова. И наркоманов. И борьбы с наркотиками. Аккурат вчера наш президент на заседании правительства заявил, что наркотики угрожают безопасности страны. Я слушал общий разговор не очень внимательно. Меня занимало совсем другое…

— Давить их надо, — сказала строгая гримерша. — Проходу нормальным людям от них нет.

Актер Миша Беляк возразил:

— Давить надо торговцев. А сами-то наркоманы — больные люди. Их лечить надо, по сути — спасать.

— Кого можно еще спасти, — сказал ассистент оператора, — а кого уж и не спасешь. Вот у моего брата недавно приятель от передозировки умер. А ведь талантливый был художник…

Меня как по голове стукнули. Вокруг звучали голоса, но я их не слышал. Открывались и закрывались рты, шевелились губы… Что-то весело говорил мне Ян, я кивал и, кажется, улыбался даже. «Вот у моего брата недавно приятель от передозировки умер. А ведь талантливый был художник». Я повернулся к ассистенту:

— Кстати, вы говорили, что на вашего брата тоже нападение было?

— Было. Совсем, сволочи, распоясались. Ударили по голове, куртку сняли.

— Как его самочувствие?

— Ничего, он мужик здоровый, молодой.

— А как зовут брата-то?

— Алексей. Горячий, кстати, ваш поклонник, Андрей.

— Спасибо.

— Несколько раз мне говорил: «Ты же Обнорского знаешь. Познакомь. Я хоть автограф возьму».

— Так в чем проблема? — спросил я как можно небрежнее.

— Неудобно как-то. Стоит ли из-за автографа?

— Да бросьте вы. Пусть заходит в любое время, будет ему автограф.

И — пришла катастрофа. Я уже чувствовал, что она придет. Вот только не знал, с какой стороны. Так, в общем-то, всегда и бывает. Утром стало известно, что расстреляли Нонну и Князя. С Нонной, сказали врачи, все будет в порядке — пуля попала в легкое, но страшного ничего нет, на ноги ее поставят. А вот Зураб… С Зурабом беда. Лежит в реанимации, в состоянии комы.

Я поехал в хирургию ВМА. Там столкнулся с Модестовым и Аней Соболиной. Аня была бледна, прижимала к глазам платочек. Модестов ходил из угла в угол… взъерошенный, бордовый. Меня он обжег взглядом, но сначала ничего не сказал.

Я подошел и спросил:

— Как?

— Плохо, — сказал он.

Испуганно посмотрела Анна. Я положил руку на плечо Модестову, но он руку сбросил и почти выкрикнул:

— Все! Все, хватит в детективов играть, дорогой Шеф. Наигрались и доигрались. Нонка больше работать в Агентстве не будет… Понял? Я не позволю, понял?

— Понял, — ответил я.

Модестов хотел еще что-то сказать, но не сказал, а только махнул рукой и отвернулся к окну. Я сел на диван рядом с Анькой. Хотелось выть.

Алексей Кириллов был здорово похож на брата, только моложе и без усов. Он несколько смущался, и это выглядело даже как-то мило… Если не думать о том, что он хладнокровно вкатил своему приятелю Владимиру Лепешкину смертельную дозу героина.

Мы сидели против друг друга, а Зверев устроился неподалеку от двери — блокировал выход. В ящике письменного стола крутился диктофон. Микрофон, направленный на Алексея, я замаскировал бумагами. Партизанщина и самодеятельность, но других вариантов не было…

Алексей говорил быстро, сбиваясь:

— Понимаете ли, Андрей Викторович, я, собственно, давно хотел с вами познакомиться… Я — поклонник ваш… И, собственно, сам пишу… пытался писать… но, понимаете ли…

— Не печатают? — спросил я.

— Нет, — вздохнул он, — не печатают. Я… вот… принес кое-что. Может быть, вы посмотрите? — Он положил на стол «кое-что». Это были четыре толстые тетради по девяносто шесть листов, исписанные плотно, разборчиво, практически без помарок и исправлений, которыми обычно изобилуют рукописи.

Я взял одну из тетрадей — верхнюю. Открыл и прочитал название: «ПРОКУРОР — FOREVER»… Вот это номер! Я поднял на Алексея взгляд.

— Извините, — произнес он, — я позволил себе использовать название вашего романа.

— Ничего, — сказал я. Я уже начал догадываться, что передо мной больной человек. Степень его болезни должны определить психиатры — не мое это дело, но мне кажется, что болезнь зашла далеко.

— Вы посмотрите? — спросил он.

— Конечно. — Я прочитал первую страницу текста и нисколько не удивился, что Алексея не печатают… Я бы, вероятно, не смог прочитать даже десяток страниц такой «литературы». А он принес четыре тетради по девяносто шесть листов!

Я закрыл «ПРОКУРОРА — FOREVER», отложил в сторону. Зверев кашлянул и спросил:

— А вы кем работаете, Алексей?

— А? Что? Я, собственно, сейчас не работаю… временно.

— А по специальности вы кто? — спросил Зверев.

— Я — медик… Работал фельдшером.

— Понятно, — кивнул Зверев. — Полезная профессия.

— Да, да, конечно… Фельдшер — это еще не врач, но…

Сашка снова кивнул:

— Но тем не менее. Рану обработать, капельницу поставить, укол сделать — это ведь тоже необходимо. Можете?

— А как же? А как же? — суетливо произнес Алексей. — Но меня, знаете ли, больше привлекает литература.

Я посмотрел на Сашку, Сашка прикрыл глаза.

— Литература, друг мой, — обратился я к Алексею, — требует огромной самоотдачи… Как, например, спорт. Вы спортом занимаетесь?

— Э-э, последние годы — нет. Но раньше занимался — легкой атлетикой, волейболом… немного — боксом.

— Это хорошо, — похвалил я. — Так вот, литература требует самоотдачи. Но не только. Она требует гораздо большего: глубины чувств, искренности, внутреннего наполнения. Это все необходимо культивировать в себе, тренировать. Очень полезно в этом отношении вести дневники. Вы пишете дневник?

— Э-э… дневник? Нет, не пишу… Я, собственно, никогда об этом не думал.

— Зря, — сказал я. — Зря, Алексей Васильевич. Если бы вы вели дневник, нам было бы легче понять, что привело вас к убийству.

И — тишина. В лице — ни кровинки… Глаза… Испарина на лбу… Пальчики, пальчики задрожали. «Когда ты, фельдшер-литератор, вводил героин в вену Лепешкина, пальчики не дрожали?» — подумал я. А потом произнес это вслух.

— Нет, — тихо сказал убийца, — не дрожали.

Я на убийцу не смотрел. Я смотрел в окно, за окном летели листья, и воздух был прозрачен. А убийца продолжал свой нескончаемый рассказ:

— Я никому не хотел зла. Понимаете, никому! Я хотел справедливости! Я хотел помочь. Вам хотел помочь, Андрей. Я ваш поклонник, фанат. Я даже хотел организовать фан-клуб «Обнорский — FOREVER»… Мне для себя ничего не надо. И я очень обрадовался, когда узнал, что будет сниматься фильм. И что мой брат будет работать на этом фильме. Я мечтал сняться в этом фильме. На втором плане, в эпизоде, в массовке. А потом я узнал, что вас… Вас!.. Будет играть этот слащавый урод Беркутов! Я сразу понял, что это беда, что это катастрофа. Что фильм будет испорчен. А брат сказал, что так решил режиссер. Бесповоротно. Но я все равно никому не хотел зла. Я просто хотел помочь… Начались съемки. Я почти каждый день расспрашивал брата о съемках, актерах, о вас и об Агентстве. Я понял, что все плохо. Совсем все плохо. Никуда не годится. Актеры — дрянь. Оператор — дерьмо. Старый мудак Худокормов неправильно понимает образ Обнорского… Вообще ничего не понимает. Брат тоже говорил, что Худокормов ничего не понимает, а оператор совсем говно… И — люди в Агентстве! Очень странные люди. Все бегают, суетятся, интригуют, пьянствуют… Я понял, что вы одиноки. Что вам трудно безмерно, а эти вокруг — им же не понять вас! А еще — Худокормов. Беркутов — актеришка! Оператор… Я просил брата, чтобы он устроил мне встречу с вами. Вы думаете, из-за автографа? Нет, Андрей Викторович, автограф не главное. Я хотел поговорить с вами, открыть вам глаза. На Худокормова, на Беркутова… И на вас самого, в конце концов. Вы же топчетесь на месте. Люди в Агентстве — чужие вам. С ними вы никуда не придете. Агентство, как Римская империя, движется к распаду. Неужели вы этого не видите?.. Я хотел помочь. Я просто хотел помочь! Но совершенно не знал — как? А тут еще Худокормов! Да ему только агитки снимать. Смехопанорамы. Кавээны! Я понял, что обязан вмешаться. Никто другой этого не сделает. Я рассудил, что главное лицо в кино — режиссер. И именно в нем корень зла. Я понял, что нужно вывести из игры режиссера… И ему я не хотел зла, но он был помехой. Если бы пришел другой режиссер, то пришел бы и другой оператор, и, возможно, все переменилось бы… Я не хотел убивать Худокормова. Именно поэтому обмотал кусок трубы толстым слоем резины и изоленты. Фактически я сберег ему жизнь! Я его СПАС… Двадцать восьмого августа я был готов — я уже знал адрес Худокормова и приехал туда, дождался его. Для маскировки я ошмонал тело, забрал часы, деньги, телефон. Я пошел пешком к метро. По дороге выбросил телефон и «дубинку». А у метро «Приморская» купил водки и двинулся к Смоленке… Меня колотило. Я первый раз в жизни ограбил человека. Я хотел выпить… Я вообще-то не пью, но в тот вечер я хотел выпить и снять стресс. Утопить в реке улику — часы. Но — вот анекдот! — на берегу Смоленки меня ограбили. Двое каких-то шакалов. Наверное, от метро за мной шли… Впрочем, это не так уж важно. Важно то, что я сделал дело. Я думал, что я сделал дело. Но — я не сделал его как надо. Я пощадил этого мудака Худокормова, я ударил вполсилы. И уже через три дня, нет — через четыре, он снова пакостил в Агентстве. Он снова снимал мерзкую свою порнуху! Я был взбешен… А тут брат рассказал, что из Москвы прилетел пидорас Беркутов. И ходит там по Агентству павлином. «Вот, — подумал я. — Вот кого надо было валить!» А брат обмолвился, что сегодня в восемь вы ужинаете с этим козлом в «Скорлупе». Я закипел. Я закипел и потому совершил ошибку… Но даже и Беркутову я не хотел зла. Я мог бы его просто убить. Но я же его не убил — я просто попортил ему морду. Актеришка сраный ебалом своим торгует — хрясь ему в ебало!.. Я мог бы убить, но не убил. Может — зря? Впрочем, неважно. На меня после этого навалилась тоска какая-то. Я даже боялся сойти с ума. Но не сошел. Я не имею на это права. Я — писатель и крест свой нести обязан. А брат сказал, что вы поклялись найти того, кто напал на Беркутова. Я ничего не боялся. Меня никто не видел. У меня железное алиби: даже жена не знала, что в тот вечер я выходил из дому. Я ушел и вернулся через окно. Кастет я выбросил, телефон выбросил… А вот часы и бумажник оставил. Не знаю, зачем, но интуиция подсказывала: еще пригодятся. Но часы и бумажник спрятаны надежно… Так что я совсем ничего не боялся. А вот когда брат сказал, что вы гарантировали: налетчик будет найден, — я понял, что так оно и будет. Милиция не найдет, ФСБ не найдет — Обнорский найдет! Найдет, найдет… Обязательно найдет… Я не боюсь тюрьмы. Но кто понесет мой крест, если я сяду?! Во мне бурля г ненаписанные книги. Во мне бушует великая сила… Я вспомнил про Лепеху… Вы спрашиваете: не дрожали руки? Нет, не дрожали. Вовку убил не я — его убил героин. Если бы не этот укол, то следующий убил бы его. Он, Вовка, был уже совсем не человек. Я, пока еще работал фельдшером, выручал его несколько раз. Он приползал ко мне никакой. Совсем никакой. Просил: вколи хоть чего. Я ему помогал. А у него и вен уже нет — сгорели вены. А я все равно помогал… Пришло время, когда он должен был помочь мне. Он обязан был мне помочь! Я позвонил и сказал: есть, Вовка, кайф. Много. Бесплатно. Приезжай на Васильевский… Я его не убивал. Он сам себя убил… Что вы смотрите? Что вы так смотрите на меня? ЧТО, ОБНОРСКИЙ, ТЫ ТАК СМОТРИШЬ?